— Шкура привезена из Польши, — проследив направление ее взгляда, шепнул Притвиц, придвигая к ней свой пуф. — Если и не сам шеф ухлопал этого медведя, то наверняка кто-то из стоявших поблизости.

Калерия с другой стороны стола, странно шевеля ноздрями, смотрела на них с Притвицем. Шренк что-то говорил Бергману, подняв для тоста бокал, но отвлекшись.

— За наших прелестных дам! — провозгласил фон Шренк. — Прошу простить мне убогость тоста, но я представляю себя лет через пятнадцать где-нибудь в Баварии, рассказывающим друзьям о походах и приключениях, и да не осудят меня дамы за некоторую фривольность, но воспоминание о тихом поселке, вокруг которого по лесам бродят банды разных Реткиных, а мы, группа немцев, пируем здесь, в кругу блистательных русских женщин, — само это воспламеняет сердце.

Полина стиснула зубы. Скотина! Русские дамы и пирующие господа-завоеватели! Она увидела предостерегающий взгляд Бергмана, улыбнулась ему и выпила.

— Шеф — замечательный человек, — сказал ей Притвиц, пока вокруг закусывали и беседовали, — поверьте, Полин, я фронтовой офицер и ни за что не пошел бы в адъютанты к какой-нибудь штабной крысе. Он меня восхищает, Полин, просто восхищает!

— Какие там секреты у молодежи? — спросил, поглядывая в их сторону, фон Шренк. — Рупп, берегитесь этого шалопая. Он способен увести женщину даже у Александра Македонского.

— Я не боюсь соперничества, — с тайной горечью в голосе сказал Бергман, останавливая на Притвице свои тяжелые зрачки. — Сердце Полин занято, и я верю этому сердцу.

Фон Шренк воспламенился.

— Дьявол! — закричал он, вскакивая. — За веру в женском сердце! Я преклоняюсь перед вашей любовью, друзья. Полин! Рупп! За вас.

Им пришлось встать. Полина не ожидала такого юношеского пыла в Шренке, но, вспомнив про крепкий коньячный дух, которым он обдал ее еще при встрече, все поняла. Опять, бередя душу, зазвучала пластинка. Калерия, обойдя стол, положила руку на плечо Бергмана. Тот, недоуменно улыбаясь, легко повел ее в танце, крепко обнимая за талию. Он, прямой, движущийся с мягкой и уверенной силой, и она, изменчиво гибкая, припадающая, отстраняющаяся, были отличной парой. Такого Бергмана Полина не знала и не принимала. Он внушал ей неприязнь. Неужели танец требует прижимать к себе эту шлюху? Так, может быть, и можно танцевать где-нибудь в притоне... Что с ней? Она вдруг отдала себе отчет в том, куда ведут эти мысли. Нет, ее совершенно не волнует, с кем и как он танцует. Он сообщник. Товарищ по борьбе — и только... Она оглянулась.

Обиженный ее невниманием Притвиц разливал вино в рюмки. Фон Шренк со смешанным выражением тоски и высокомерия на узком лице следил за танцорами. Танго оборвалось.

Тосты шли косяком. Притвиц выкрикивал их с гусарской лихостью, но замолкал, едва шеф открывал рот. Бергман тоже пил, но от вина становился только мрачнее. Это начинало тревожить Полину, но рядом с ней уселась Калерия, и внимание ее отвлеклось.

— Наконец-то я вижу женщину, о которой столько говорят, — сказала Калерия, наводя на Полину свои длинные зеленые глаза. Рот ее все время кривился, и Полина поняла, что имеет дело с неврастеничкой.

— Кто же говорит обо мне? — спросила она. — И чем я завоевала такую известность?

— Вы таинственны! — приблизила к ней лицо Калерия. — Вы отшельница! О вас говорят офицеры, о вас судачат русские бабы, о вас все спрашивают.

— Вы давно здесь? — спросила Полина, следя за фон Шренком, что-то объясняющим Бергману.

— В поселке пять лет, — Калерия нервно сунула в рот сигарету, вырвала из сумочки зажигалку и закурила. — И первый раз в приличном обществе. Мы с вами «немецкие овчарки», Полина, и я этим горжусь!

То, что Калерия говорила, жгло Полину, как раскаленная игла, вонзенная в сердце.

— Вам нравится, что нас так называют? — Она уже ненавидела сидящую перед ней женщину, но поддержать разговор было необходимо.

— Мне плевать, как они нас называют! — страстно зашептала Калерия, вплотную придвигаясь к ней и сверкая глазами. — Мне на них вообще плевать. Я своего муженька никогда не считала человеком. Хитрый, но тупица и хам. — Она вдруг хохотнула и затянулась. — Ей-богу, я бы о нем лучше думала, если б он ушел в лес к этим... — Она взглянула на Притвица, хмельно улыбавшегося им обеим. — Но у такой свиньи и на это смелости не хватило... Большевикам служил как Иуда, теперь юберменшам служит. — Она опять хрипло хохотнула. — А вам, Полина, — она приняла протянутую Притвицем рюмку, — я могу сказать... — Зеленые глаза впились в лицо собеседницы. — Я знаю, — Калерия отодвинулась и смерила ее с ног до головы глазами, — вы считаете себя другой, особой... Но, поверьте мне, гнить скоро нам обеим. Я немцев обожаю, но их отсюда попрут... — Она выпила.

— Попрут? — спросил по-русски захмелевший Притвиц. — Что это такое?

— Попрут, — с безуминкой в глазах юродствовала Калерия, — потому что они хоть и умный народ, а Россию не понимают. И нас с вами тогда, милочка, разорвут на части, — глумилась она, — как «изменников Родины»! Хотя вся наша измена состоит в том, что немецкие штаны нам понравились больше русских! И мы за них ухватились. — Она захохотала.

Фон Шренк, оторвавшись от беседы, взглянул на нее.

— Карл, — сказал он небрежно, — фрау нуждается в свежем воздухе. — Притвиц дисциплинированно встал и предложил Калерии руку.

— Думает, я пьяна, — сказала Калерия, вставая. — Немец — одно слово. Разве им нас понять? Эх, Европа, Европа!

— Европа, — подхватил Притвиц понятное ему слово, — это мы, немцы, впервые объединили Европу.

Фон Шренк улыбнулся им вслед.

— Эта дама необычайно экзальтированна, — сказал он, обращаясь к Полине, — и, как ни странно, я вынужден был выручать ее из рук нашего знакомого, господина Кранца. Что она такое наболтала в компании парней из люфтваффе — не могу выяснить до сих пор. Но ее муж прибежал ко мне и елозил передо мной па коленях до тех пор, пока я не принял мер.

Пластинка смолкла. Вечер вливался в окно. Пахло сиренью и какими-то медицинскими снадобьями — сказывалась близость госпиталя. Полина подумала, что время уходит.

— Волшебный мирный вечер, и не верится, что всего в нескольких километрах отсюда бродят бандиты, — сказала она. Шренк клюнул.

— Реткин, — сказал он, разливая вино всем в рюмки, — это эпопея, черт побери. Я все о нем знаю. Он капитан Красной Армии, танкист. У него неистовый характер. И он ни перед чем не остановится. Он настоящий враг. Он делает честь своим противникам. — Фон Шренк поднял рюмку. — Уважаемые гости, — он обнажил зубы в неприятной яростной усмешке, — он разбил колонку, перебил две сотни солдат, однако и в предыдущий раз он перебил немало немцев и уничтожил колонну. Кончилось это тем, что мы вешали на площади его бандитов и дарили коров его перебежчикам. В этот раз я не сделаю ошибки. Я не буду никого миловать. Он попадется у меня, этот Реткин. Потому что, хотя у него характер настоящего воина, он неосторожен. Нет. Он ждет немцев, а к нему придут русские. Выпьем за «Троянского коня», друзья мои. Гомер поведал нам мудрую притчу. А господин Реткин вряд ли знает античную литературу.

Нетвердо вошел Притвиц и, отводя глаза, сказал, что он может включить музыку.

— Музицируйте внизу, Карл, — чуть хмурясь, сказал фон Шренк, — там вы справляетесь успешнее.

По лицу Притвица скользнуло победоносно-насмешливое выражение, он щелкнул каблуками и удалился.

— Вы сказали, что выручили эту даму из лап Кранца? — спросил Бергман, беря рюмку. — Этот бульдог способен выпустить добычу?

— Способен, если берется за спасение сам фон Шренк, — полковник слегка опьянел.

— Кто такой Кранц? — Речь Шренка становилась невнятнее. — Маленький клерк с Иг Фарбен Индустри — крохотный клерк. Убогая рабочая скотинка, которой помыкал кто угодно. Ему дали власть, но забыли научить ею пользоваться. Он может посадить, убить, запытать, и он упивается своей неожиданной силой. Но господин гауптштурмфюрер помнит одно обстоятельство. У полковника фон Шренка друзья сидят всюду, вплоть до генерального штаба. Полковник фон Шренк учился с ними в академии, соревновался на ипподроме и просто вырастал вместе в одних и тех же полях Восточной Пруссии. У господина гауптштурмфюрера Кранца нет друзей. Потому что гауптштурмфюрер не владел поместьем, не учился в академии и едва ли даже прошел полный курс гимназии. Это последнее наполняет господина Кранца большой неприязнью к полковнику фон Шренку. Но знание полковником кое-каких особенностей личной жизни гауптштурмфюрера Кранца заставляет уважаемого гауптштурмфюрера выслушивать предложения гебитскомиссара и военного коменданта. Выслушивать и считаться с ними.