Она посмотрела на него. Говорил он это скорее механически, успевая краем сознания осознать себя и ее в этой комнате, а сам что-то обдумывал или рассчитывал. А ей надо было знать все про операцию «Троянский конь».

— Эликсир есть, господин полковник, — сказала она, — вино и беседа в кругу искренних и близких друзей.

Шренк, глядя на нее, улыбнулся.

— Вы считаете, что в наше время это валяется на полу и надо только нагнуться и подобрать? — спросил он.

— Что именно? — спросила она.

— Такие понятия, как искренность и дружба? — Он был серьезен.

Она приняла его тон.

— Господин полковник знает, что у него, кроме моей незначительной особы...

— Не прикидывайтесь, Полин, вы мне не друг...

— Это вы говорите только потому, что я люблю вашего друга, а не вас?

— Вот видите, женщина любит другого, а говорит о дружбе со мной. Это оскорбление для мужчины, и в этом я не заблуждаюсь. — Он стал даже печален. — Итак, — сказал он, садясь в кресло и придвигая бумаги, — вы считаете, что я мог бы отвлечься от мрачных размышлений в кругу друзей? Отлично. Карл! — он позвонил.

Вошел фон Притвиц.

— Карл, — сказал ему фон Шренк, оглядывая его щегольскую фигуру, — у нас сегодня гости! Вы довольны?

— В случае, если присутствующая здесь дама входит в их число, я счастлив! — вскинул подбородок Притвиц.

— Итак, фрау, мы ждем вас и майора в двадцать один ноль-ноль, говоря языком солдат, — сказал Шренк. — Что вы выяснили, Притвиц? — спросил он, переходя к делу. И пока Полина шла к дверям, она услышала то, что ее так интересовало.

— Семью Кобзева мы взяли. Жена и дети клянутся, что не видели отца с тех пор, как он ушел с полицейским. Следовательно, он не возвращался домой. Шибаев и его семья исчезли после разговора с вами. Пост на Никитской дороге проверил аусвайсы у трех человек. Это были Шибаевы и их дочка.

— Вы звонили в придорожные гарнизоны?

— Я звонил, шеф, но там не круглые болваны. Они бы перехватили, если б было кого.

— Этот Кобзев... — сказал Шренк. — Не тут ли вся разгадка, а, Притвиц?

Она закрыла за собой дверь.

Бергман стоял спиной к ней, глядя во двор. Черемуховые белые ветки сладостно и чуть тленно доносили в открытое окно свой аромат, и он царил в комнате, перебивая запах воска от свечей и дух укропа и свежей картошки, плывшие из кухни. Спина Бергмана, плотная спина спортивного склада зрелого мужчины, с лопатками, продавившими мундир, широкая к плечам, суженная к талии и расширенная мундиром у бедер, эта спина была сейчас сгорблена и неприязненна. Правда, враждебность не была явной и тем более вызывающей, но ее присутствие Полина очень хорошо ощущала.

— Собственно говоря, Полин, — сказал, оборачиваясь, Бергман, — я хотел бы, чтобы вы поняли. Я специалист, — сказал Бергман. — Я врач. Хирург. Это нужная человечеству профессия. И посреди войны тоже. По убеждениям я демократ и поклонник свобод. Если бы я был на Западе, я помогал бы французам и англосаксам. Они несут мои идеалы, и совесть сама подсказала бы формы, в каких я бы с ними сотрудничал. Я действительно ненавижу наци. — Он странно сморщил все лицо и тут же рукой расправил его. — И я понимаю... — Он вскинул глаза, в них была робость. «Боится меня обидеть», — поняла она. Прижавшись спиной к двери своей комнаты, она с интересом следила за этими попытками Бергмана выйти из игры.

— Помогать вам, это против моих убеждений, — сказал он нервно, — поймите...

— Доктор Бергман, — сказала она, — вы алогичны. И сами знаете слабость вашей позиции. Сейчас все, кто против наци, за свободу и демократию, как бы вы или мы ни понимали суть этих слов. Но если вы хотите, чтобы я не вмешивала вас в прямое сопротивление нацизму, я могу это сделать... Или, — спросила она беспощадно, глядя в ускользающие его глаза, — вы боитесь, что Кранц вытянет из меня на допросах и то, что касается вас?

Он вздыбился. Он шагнул от окна. Глаза его сверкали, широколобое лицо с огненными глазами стало почти грозным.

— Вы не оскорбите меня, Полин, — он встал против нее и сложил руки на груди, — вы не сможете оскорбить меня.

Она улыбнулась. Форма негодования была грандиозна, содержание ничтожно.

— Рупп, — сказала она, — не становитесь на цыпочки. Идет война. Мир поделен надвое. Честному человеку в стороне не отсидеться.

Глаза его погасли. Он улыбнулся и разнял руки. Потер их ладонь о ладонь. Прислушался. Нюша ворочала что-то в кладовой внизу, в кухне действовал Иоахим.

— Что я должен делать у Шренка, Полин?

Она обрадовалась. Только сейчас она поняла, как дорог ей этот человек. Скажи он «нет», и она просто забыла бы о его существовании, он мог бы часами торчать перед глазами, и она бы не замечала его.

— Мне нужно знать все про план «Троянский конь», — сказала она.

— Но связного же нет, — развел он руками.

Да, связного не было.

— Но к тому времени, когда он придет, я должна знать все о плане карательной операции. И вы поможете мне? — спросила она, подходя и кладя руку на его локоть. Он смотрел на эту руку.

— Я постараюсь, — наконец сказал Бергман. Лицо его было усталым, но как-то просветлело. — Я постараюсь, Полин.

Когда они садились в машину, на веранде появилась Нюша. Она взглянула на них, задержала взгляд на Полине, покачала головой и убралась. В последнее время отношения с Нюшей разладились. Полина понимала почему, но что она могла объяснить старой женщине: та была преданна, но насколько?

Иоахим мягко повел машину вдоль аллеи лип. В открытое стекло врывались ветерки, липовый сладковатый настой наполнял ноздри. Они проехали весь зашторенный, омертвело дремотный поселок, и Иоахим свернул на тихую улочку возле кирпичной стены бывшего костно-туберкулезного санатория. Вдоль редко стоящих за штакетником оград домов цвели клены. Изредка взлаивали в стороне собаки. Возле двухэтажного особняка, где когда-то помещался банк, а еще раньше, до советских времен, жил известный на всю округу льняной воротила Куренцов, дед нынешнего начальника русской полиции, мерно вышагивал часовой. Машина остановилась. Часовой отсалютовал автоматом. Бергман приложил руку к фуражке.

Они вошли в калитку, их уже встречал улыбающийся Притвиц, а фон Шренк приветственно вздымал руку из открытого окна второго этажа. Негромко и томительно звучал патефон. Старое аргентинское танго неслось из окна. От музыки ли или от мерцания свечей в прихожей Полина вдруг как-то поплыла. Странный хмель дымился в голове, пока она отвечала на приветствия фон Шренка и снимала с себя пыльник, пока знакомилась с рыжей и ярко накрашенной женщиной, назвавшей себя Калерией.

— Полин, — сказал фон Шренк, появляясь перед ней, — у вас нездешние глаза... Это наводит на грустные размышления по поводу присутствующих здесь мужчин.

Бергман на секунду обернулся, и она увидела резкую морщину, пронзившую его лоб.

— Вы непроницательны, Эрих, — сказала она, заражаясь вдруг атмосферой вечеринки, — такие мужчины способны зажечь любую женщину.

— Боюсь, они сгорят сами, и несколько преждевременно, — сказал фон Шренк, глядя сквозь открытую дверь на Притвица, поднимавшегося по лестнице с рыжеволосой красавицей. Тяжелое зеленое платье до земли и большое декольте очень шли ей. Притвиц что-то нашептывал ей, победоносно улыбаясь. У женщины было насмешливое выражение лица, глаза сверкали.

— Вы уже знакомы? — еще раз спросил фон Шренк. — Калерия — Полин.

— Мы уже знакомы, полковник, — сказала на неважном немецком Калерия.

И Полина вспомнила, как та стояла в кучке хорошо одетых людей во время казни партизан на площади. Это была Калерия Павлова, жена директора маслозавода и любовница фон Шренка.

— За стол! — пригласил всех Шренк. — Я попросил накрыть в кабинете. Мне кажется, здесь уютнее, чем внизу.

Полина вспомнила цель, с которой она сюда явилась, и огляделась. Огромный кабинет был полон сумраком. Свечи, зажженные на столе, наливали этот сумрак желтоватым знобким уютом. Низкий столик, за которым рассаживалась компания, был уставлен бутылками и снедью. Бокалы высверкивали хрусталем. Медвежья шкура, отброшенная к большому письменному столу в углу комнаты, придавала всему интимный вид, а пуфы, на которые усаживались гости, делали все вокруг совсем домашним.