Я отправился к Панаско за распоряжениями.

Панаско, усадив меня рядом с собой, показал, где должен остановиться полк. Я отметил это место на своей карте.

— Четыре километра тянуть, — сказал Панаско, — срок вам — час. Это будет испытание, годитесь ли вы в ННСы, товарищ лейтенант.

Мы повели линию.

Длинная, узкая улица — два ряда глиняных домиков, крытых красной черепицей, — вела в ущелье. Далеко слева, на одинокой возвышенности, уходя шпилем в небо, виднелся старинный костел, рядом с ним высокие стены и башни полуразвалившегося замка, а справа — пологие склоны в желтых квадратах кукурузных полей.

За мной шел Сорокоумов, придерживая пальцами ремни станка, с которого барабан распускал кабель. Сорокоумов любил ходить первым номером и всегда что-нибудь рассказывал. Вот и сейчас, предложив мне пересечь, для краткости пути, высоту наискось, он делился со мной своими мыслями о доме. Трое детей у него. Пишет жена — картошки три мешка посадила. А разве этим ребятишек прокормишь? В колхозе сейчас трудно, жена зарабатывает мало. Скорее бы война кончилась. Вдвоем как-никак способней.

Мы поднялись на высоту. Впереди, внизу, как в пригоршне, меж холмами — небольшое село, заросшее садами.

Туда мы и держим путь.

Когда мы с Сорокоумовым вошли в село, полка там еще не было. Подключив аппарат к только что проложенной нами линии, я доложил об этом Панаско.

— Но ведь полка-то нет? — с ехидцей спросил он.

— Но ведь я его не могу сделать! — в тон ему ответил я.

— А может быть, вы заблудились?

— Я вам сейчас претора[7] подведу к телефону, он удостоверит вам, что мы в селе.

— Смотрите, не прозевайте полк, а то дело судебное.

— Если он придет, не прозеваем.

Я отошел от телефона озлобленный, недовольный всем и вся. Хотя и понимал, что беспокойство Панаско не беспричинно, но его недоверие меня раздражало. Я помнил, как доверял мне Антонов, как доверял комдив. Если б меня не удерживала любовь к своему делу и привязанность к солдатам, я попытался бы отпроситься в пехоту.

Полк пришел через пару часов. Спустились по крутой горе повозки, кухни, пушки, вошла пехота. Приехали и повозки нашего взвода. Мы завернули их в один из дворов.

Пылаев, очень недовольный скаредной хозяйкой, пожалевшей для нас даже ведра, учил ее русскому языку:

— Ты, домна, — хвороба!

— Хвороба, — повторяла хозяйка.

— У нас ваши все хапали, а тебе для нас воды жалко? А, чтоб вы погорели!..

Я начал утихомиривать его. Но он все изливал свои чувства:

— А ну их, товарищ лейтенант! Кровь моя не терпит! Мы ведь победители. Не в гости к ним пришли…

Кончилось миром. Мы напоили лошадей. Хозяев пригласили пообедать вместе с нами.

— Бун русешти[8], бун, — говорили они всей семьей, когда мы уезжали.

— Наконец-то разобрали! — смеялся Пылаев.

Мы шли все дальше и дальше в горы. Северная Трансильвания нежилась под нежаркими лучами сентябрьского солнца. Неубранная кукуруза тоскливо клонила тяжелые початки, выглядывающие из желтых задубевших листьев.

В условиях непрерывного наступления нам, связистам, приходилось нелегко. Мы должны были своевременно давать линию на новое положение, не теряя связи со старым. Требовалось на место, куда предполагалось перевести КП полка, давать связь заранее. Но КП часто намечали в одном месте, потом, сообразуясь с обстановкой, переносили в другое. Потерял связь полк — виновен начальник направления связи, то есть я. Пока линия начнет работать с нового положения, крови попортишь немало…

Приходилось постоянно находиться в ежеминутной готовности дать связь на новое место, а для этого необходимо было всегда знать, где пехота, не продвинулась ли она, не переходит ли на другой участок. Весь сложный механизм управления: штаб, связь — все работают, глядя на солдата, наблюдая за его действиями, направляя эти действия и в зависимости от их хода составляя новые планы. Обстановка и задачи менялись порой неожиданно, и нам поневоле приходилось быть изобретательными. Часто мы делали так: следили за осевой связью, идущей от КП полка к батальонам (от этой связи полковому командованию невыгодно отрываться), а кроме того, не теряли из виду КП полка при переходе, тянули за ним линию, а чтоб не потерять его (КП полка передвигался быстрее, чем натягивался провод), я посылал Сорокоумова или Пылаева — они-то уж не прозевают, узнают и — бегом встречать нас.

Боевой марш по Северной Трансильвании продолжался. В один из дней октября мы вошли в Клуж — самый крупный из здешних городов.

Над дворами, над крышами поднимались красные стяги. Радостно-шумливые толпы жителей приветливо махали руками.

— Трансильван руманешти? — без конца вопрошали из толпы. И мы не уставая отвечали:

— Трансильвания снова румынская!

Беспрерывно цокали по асфальту подковы, катились машины с мотопехотой. А по западной окраине еще били пушки противника и висли в воздухе шрапнельные разрывы…

Остался позади Клуж, остались позади многие городки и села. Наступление шло почти непрерывно. Противник под нашим нажимом оставлял один за другим населенные пункты, за ним гнались, настигали, закипал бой, мы врывались в село или город, — и снова мчались обозы по полевым дорогам, каменистым трактам, асфальтированным шоссе.

Мы с интересом приглядывались к здешним людям. На остановках завязывали разговоры, интересовались всем, ибо пришли сюда не завоевывать, а освобождать, и старались больше узнать о народе, который становился в лагерь наших друзей.

На прощание с Румынией, уже возле венгерской границы, в небольшой деревушке довелось нам увидеть румынскую свадьбу; ее праздновали, несмотря на военную обстановку. Жених шел под руку с невестой серединой улицы. Он был в новом овчинном жилете, в поярковой шляпе. А невеста — вся в лентах, монистах. За женихом и невестой — толпа, в которой мы, непривычные к местной одежде, с трудом отличали мужчин от женщин. Мужчины одеты в широкие холщовые шаровары длиной до колен; казалось, что они в юбках. На плечах расшитые овчинные жилеты, из-под черных широкополых шляп видны длинные волосы. По сторонам новобрачных — «дружки» с расшитыми полотенцами через плечо.

— Чуют конец войны: женятся! — сказал Сорокоумов.

— Разбой капут? — прокричал Пылаев, запомнивший румынское слово «разбой» — война.

— Капут, капут! — донесся многоголосый ответ.

Наши повозки въезжали в пограничные ворота с полосатыми столбами.

— Прощай, Румыния! — замахал рукой Егоров.

— До свидания! — поправил его Сорокоумов.

Не знал храбрый солдат, что в Румынии ему больше не бывать…

Стояла пасмурная сырая погода. Осень уже вступила в свои права. Повозки роты связи катились по венгерской равнине к реке Тиссе.

Мы обсуждали последнюю новость: войска Второго Украинского фронта недавно овладели городом Дебрецен, там образовано новое венгерское демократическое правительство.

— Придется теперь нам помогать венграм, — сказал Егоров.

— Мы всем помогаем — кому хлебом, кому добрым советом, — добавил Сорокоумов.

Пылаев уселся поудобней, отодвинул ноги подальше от колес, с которых летела грязь на сапоги, и высказал свое мнение:

— Насчет совета я ничего не имею, а вот хлебом не сильно нужно: не густо его у нас. Финляндии перед войной помогли, а она за хлеб штыком расписалась.

— Слушай! — сказал я Пылаеву. — Мне кажется, ты согласишься с тем, что с НП больше видно, чем из простого окопчика.

— Понятное дело…

— Ну так не думай, что ты умней правительства. Оно знает, кому хлеб давать.

Егоров подтрунил над Пылаевым:

— Вот, Коленька, — газетки надо читать, все понимать будешь. А тебе бы только есть, да спать, да гоголем мимо девок ходить.