Попадались в степи обширные усадьбы с кирпичными службами, окруженные оголившимися уже садами.

— Кулачье живет, — приглядывался Сорокоумов. — Поди всю землю себе заграбастали…

— Не нравится мне здешняя земля, — вступил в разговор Рассказов, придерживая разгоряченных лошадей, — куда ни глянь, все болота и вода. У нас на Урале земля — хоть перину клади, и опять же против уральского хлеба не едал я. Здесь он вроде и белый, а трава-травой. Где же такой почве родить вкусный злак?

— Дома, известно, все лучше, — резюмировал Сорокоумов, и разговор перешел на перспективы войны.

— Фланги Второго и Третьего Украинских фронтов жмут на Будапешт, аж бус идет, — сказал Миронычев.

— А Первый Белорусский и Первый Украинский, я слыхал, на Берлин уже замахиваются, сотня километров до Берлина осталась, не больше. Гуляют по Восточной Пруссии наши «братки», шутейное ли дело? — с пафосом размахивал рукой Пылаев. — Я думаю, Черчилль не с потолка взял, что летом сорок пятого года может кончиться война.

— Для того чтоб теперь предсказать конец войны, не надо сидеть в черчиллевском кресле, — сказал я. — Недолго уж осталось нам воевать.

— Бомбой пришлепнет? — съехидничал Мирокычев.

— Кого и пришлепнет, — Сорокоумов произнес это спокойно, — только все равно войне долго не длиться.

Приближался праздник Октябрьской революции. Наша дивизия встречала его, не доходя до Тиссы двадцати пяти километров.

На стоянке взводу пришлось тянуть линию на десять километров.

Была глубокая ночь, когда, получив задание, мы вышли на улицу.

Чавкала под ногами вода, лил дождь, и мы шли медленно, преодолевая ухабы и рытвины.

Чтобы быстрее навести линию, я всегда старался сократить путь. И в этот раз повозки послал по дороге, а сам с Пылаевым и Миронычевым пошел напрямую, чтобы не давать петли.

Вся степь от дождя превратилась в болото. В этих местах прошли бои, и многочисленные воронки наполнились водой.

В одну из таких воронок я и упал, испив не шеломом, а прямо ртом грязной воды бассейна Тиссы.

Я еще барахтался в воде, когда мне на голову свалился Пылаев: как первый номер он шел послушно за мной; как человек, подверженный сильному влиянию сна, он по обычаю дремал на ходу.

— Где мы? — спросил Колька.

— В воронке, вот где… Проснись!

— Да я и то, какой уж сон здесь…

Мы были с ним вдвоем, остальные отстали, и никто нам не мог оказать помощи. Долго мы карабкались, скользили по краям воронки.

Наконец Пылаев меня подсадил, я вылез на край воронки и подал ему руку. Он оказался тяжелым для моих уставших рук, и я, не вытянув его, снова сполз в воронку.

Наконец мы кое-как вылезли, но оборвали линию, спутали кабель на барабане и, судя по тому, что шедшие следом долго не появлялись, поняли: они не могут найти оборванный конец.

Я вернулся по линии.

Мне было досадно: оборванные концы находились не более как в пятидесяти метрах друг от друга. Я и Миронычев, тоже искавший место обрыва, по голосу набрели друг на друга.

Мы снова пришли к Пылаеву.

Он еще не распутал кабель на барабане. Барабан у нас был один: я рассчитал, что хватит двух километров тонкого трофейного провода.

Кое-как мы распутали кабель и побрели дальше. Дремотно верещал у меня за спиной Колькин барабан. Меня преследовала мысль, что время идет, а связь наводится убийственно медленно.

Так мы распустили весь кабель, но повозок с запасным поблизости не оказалось.

— Рассказыч, Рассказыч! — кричали мы.

А время шло.

Я включился в линию и попробовал поговорить с Китовым. Он с олимпийским спокойствием ответил:

— Объяснения будете давать в трибунале…

Но вот мы увидели вдали мигающий огонек. Я пошел к нему.

Оказалось, Рассказов искал нас по дороге.

Я заблудился, идя по карте, — ориентиров никаких не было, ночь темнющая, дороги все расползлись. Дождь лил и лил… Когда я включался в линию и звонил Китову, тот ругался, кричал.

Мы не спали всю ночь. Утром я увидел, что дал большой крюк. Обманчива степь ночью.

Полк мы нашли в пятнадцати километрах от ЦТС. Когда, обрадованный удачей, я позвонил в дивизию, мне ответила Нина:

— Китов, — сказала она, — хотел вас под суд отдать и доложил об этом отцу.

— Ну и что? — спросил я, чувствуя горячую волну гнева, прилившую к груди.

— Отец приказал Китову самому найти полк и доложить, сколько времени ушло на это. В попутчики нашему начальнику дал разведчика.

— Ну и что?

— От них нет известий до сих пор.

…Китов выехал верхом на Серебрушке, положив планшетку с картой себе на колени и посвечивая на нее карманным фонариком.

Разведчик следом за ним ехал безучастно: он был поднят с постели и пытался доспать в седле.

Они ехали рысью, плелись шагом. И утром их взору представились мутные воды Тиссы.

— Надо бы по нитке ехать, — недовольно пробурчал разведчик.

Китов невнятно что-то пробормотал и, отбросив планшетку на бок, повернул лошадь назад.

Долго ехали два странника.

— Вот! — обрадованно крикнул Китов и впервые за много лет взял в руки грязный провод, как волшебную нить.

Не выпуская из руки спасительной нити, Китов доверился ей и в полдень приехал… в штаб соседней дивизии. Оттуда позвонил глухим, уставшим голосом комдиву.

— Ну как? — спросил комдив. — Будем оформлять дело на Ольшанского в трибунал? Кстати, он дал связь в полк в восемь утра, — расстояние от штадива пятнадцать километров.

— Нет, товарищ комдив: карта врет.

— Передайте карту разведчику, а то потеряетесь…

Когда мы двинулись дальше к Тиссе, я увидел Нину. Она стояла напротив церкви у свежих могил наших солдат, старательно разбирая надписи на деревянных памятниках с красными звездочками.

Нина была грустной. Такой она мне и запомнилась. Теперь я ее видел редко: в боях она дежурила на НП комдива, я же был все время в полку. И опять я растерял все те слова, которые находил, мечтая о ней. Взяться бы вот так за руки, постоять молча, зная, что мир уже облетела долгожданная весть о близком конце войны. Но ничего об этих думах я Нине не сказал, только украдкой глядел на легкий пушок над ее обветренными губами. Как будто ждал: откроются они и скажут заветное слово. Не открылись, не сказали… Наскоро пожав мне руку, Нина уехала на машине к переправе. А я долго стоял, оглядывая церковь, исщербленную осколками, маленькое кладбище и грязную дорогу, ведущую к Тиссе.

И вот мы на переправе. На стальных тросах ходит обортованный плот — грузят на него две повозки и десять солдат. Вода, мутная, зеленая, урчит.

Переправившись, проезжаем прибрежное село. Колеса повозок начинают тарахтеть о камень грунтовой дороги. Все темней и темней ночь. Сильней и сильней идет дождь.

Въезжаем в небольшой город. Кое-где, сквозь щели ставней, виден тусклый свет.

Где-то невдалеке совсем неожиданно падает снаряд, немного погодя — другой, и еще и еще.

Стрельба все усиливается, а струи дождя превращаются в водяные пики, с треском бьющие в наши плащ-палатки.

Мы тянули связь по железнодорожной насыпи, вдоль передовой. Немцы сидели в трехстах метрах от полотна, на высотах, постреливали. Стояла темная ночь. Изредка светили ракеты.

Тянуть связь в такой обстановке — нелегко. Но днем тянуть линию было бы еще труднее.

Противник своим огнем парализовал все движение на переднем крае. По замеченным повозкам били минометы и пушки, по людям — автоматчики и снайперы.

Еще днем я ухитрился осмотреть железные провода, натянутые по столбам, идущим вдоль железной дороги. Провода легко можно было починить с наступлением сумерек, использовать для связи, и тогда мы могли бы снять наш кабель. Так мы и сделали.

Но радость наша была недолгой: утром, после очередного артналета, связь со штабом дивизии и батальонами оборвалась. На порыв отправился Сорокоумов. Он спокойненько шел вдоль насыпи, подняв голову и вглядываясь в обвисшие провода. Все дальше и дальше удалялся он. Можно было подумать, что противник щадит его. Вот он исчез из виду.