— Не горюй! Нам сейчас помогут, — как мог, успокаивал я Бильдина.

Немного позже позвонил из роты Воробьев:

— Узнайте, где сейчас Перфильев, пусть позвонит мне сюда.

Я удивился энергии начальника политотдела. Он буквально был вездесущ, ведь совсем недавно, как сообщили мне всезнающие связисты, он разговаривал со штабом дивизии из соседнего полка.

Светало. Стрельба со стороны немцев усилилась. Трассирующие пули неслись над нами крест-накрест.

— Идут, — снова позвонил Бильдин, — обходят.

В это время на КП подоспел старшина боепитания Овчинников. Он разослал своих хозяйственников в роты с патронами и гранатами, а сам распластался во весь свой огромный рост около окопа Оверчука и негромко докладывал комбату о боеприпасах, отведя в сторону руку с зажатой в пальцах недокуренной папиросой.

Я смотрел на старшину и удивлялся, как он успевает обеспечить боепитанием батальон; наверное, он не спал несколько суток.

— Старшина, оставь покурить, — попросил я.

Овчинников приподнялся на локте, перебросил мне папироску и внезапно приник головой к стенке окопа.

Пылаев подобрал дымящуюся папироску и передал ее мне. Оверчук тронул Овчинникова.

— Ну, а мин сколько дали? Да что ты? Заснул, что ли?

— Да он убит, товарищ капитан, — тихо проговорил Пылаев. — Должно, шальная.

Только к вечеру нам удалось отбросить врага, пытавшегося контратаковать, и перейти в наступление.

Мы вышли на бугор, перед нами открылось село, в которое уже вошли передовые подразделения полка.

По склону бугра валялись немецкие повозки, то завязшие по самую ось в грязи, то перевернутые вверх колесами на обочинах. Немцы, отступавшие недавно по этой дороге, впопыхах обрубали постромки, беря лошадей под верх.

Вокруг повозок — всяческий хлам, особенно много противогазов в длинных круглых коробках. В хламе рылись деревенские женщины, подбирая белье, куртки, шинели немецких солдат. Они делали это с немыми, ожесточенными лицами — не жадность, а нужда заставляла их копаться во всем этом барахле.

Батальон поднялся на бугорок. Навстречу отчаянно прыгал одноногий человек, выбрасывая костыли вперед. Он с усилием вырывал ногу из грязи и втыкал ее на шаг дальше. На лямках он тянул тележку. Сзади тележку толкала девочка лет восьми и женщина с большим животом. Подол ее платья был подоткнут за кушак, синие колени обнажены. Калека исступленно ругался, то и дело вытирая широкой ладонью пот с худощавого лица. Было в этом человеке на костылях что-то общее с птицей, раненной в крылья: подпрыгивает, тщится взлететь, а не может. Женщина отупело смотрела в пространство, изнемогая, опускала голову на плечо. Создавалось впечатление — не она движет тележку, а тележка тащит ее. Девочка держала в руках галету, всхлипывала. Когда мы поравнялись с ней, она так посмотрела на нас, словно молила о помощи. Солдат с тяжелым стволом батальонного миномета на плечах, как бы оправдываясь перед ребенком, ласково сказал:

— Своя ноша велика, детка!

Мы с Пылаевым помогли вытащить тележку на более сухое место. В памяти моей навечно осталась эта девчушка с красной потрескавшейся рукой, увязшая в земляной жиже. «Сколько же фашисты нам горя причинили! Сколько горя!» — думал я, и девочка, как печальное видение, вновь и вновь возникала перед моим взором.

В селе еще не утихли пожары. Дымилось белое каменное здание без окон. Пылали соломенные крыши. То там, то тут торчали трубы уже сгоревших домов.

Я шел мимо всего этого вместе с Оверчуком вслед за нашими солдатами. Оверчук был не по-обычному молчалив.

Возле одного пепелища Оверчук остановился, скорбно опустил голову.

Я с недоумением посмотрел на него. Он уловил мой взгляд, тихо сказал:

— Мой дом…

Потом он медленно пошел по пепелищу, осмотрел то место, где был садик, там уцелело всего два дерева. Одно из них — вишню посадил отец в день рождения будущего комбата. Оверчук отвернулся, сгорбился, постоял минуту молча, сказал:

— Что ж, вперед…

Остался позади Южный Буг с его каменистыми обрывистыми берегами.

Батальон шел степью по вязкой пахоте. Солдаты тащили на плечах плиты минометов и связанные попарно за стабилизаторы мины: две на груди, две на спине.

Выпадал мелкий дождик, в воздухе теплая испарина. Мы были измучены. Нам хотелось упасть на землю, вытянуться и отдохнуть. Но впереди государственная граница, к которой надо выйти скорее.

Выдержав еще несколько скоротечных боев, мы подошли наконец к Могилев-Подольску. В городе кое-где горели здания, освещая темную полосу реки. Жители толпами встречали нас, приветливо кричали:

— Наши пришли, наши!

На углу центральной улицы впереди толпы стояла девушка, махая красной перчаткой. Солдаты широко улыбались ей.

Женщины выносили лучшие лакомства, что нашлись у них, и совали в руки солдатам. Были здесь ватрушки, вареники и знаменитое украинское сало.

— Хай живе Радяньска влада! Хай живе Червона Армия! Слава избавителям! — раздавалось со всех сторон.

Наш батальон ушел правее города, в село Серебрию. Противоположный правый берег Днестра здесь сильно возвышен. Где-то на нем немецкие траншеи.

Оверчук сказал мне:

— Надо делать плоты. Ночью будем переправляться, связь будешь давать через реку.

Мои связисты разобрали бревенчатый сарай, скрепили бревна в небольшие плоты на трех — четырех человек.

— Помнишь, Пылаев, как через озерко связь давал? — спросил я.

— Помню.

— А здесь лучше нужно будет давать.

Наступила ночь. Наши пушки били по занятому врагом берегу. Оттуда изредка постукивали немецкие пулеметы. Солдаты спускали плоты на воду. Вода хлюпала о бревна, ластилась к ним. От Днестра веяло бодрой, весенней свежестью. Изредка всплывала над рекой немецкая ракета, с легким шелестом падала в воду и тонула. Густой мрак ложился на землю.

Я забрался на первый плотик и улегся так, что крайнее бревно, специально приспособленное, служило барьером от пуль. С плотно прикрепленной катушки распускался кабель и ложился в воду.

Закончились все приготовления. Только бы добраться до противоположного берега! Под обрывом — мертвое пространство, пулеметным и ружейным огнем немцы, не достанут, но могут забросать гранатами. Надо успеть опередить врага!

…Солдаты лежа гребут досками, просто руками. С новой силой бьют наши пушки. Снаряды шелестят над головой. Сверкают немецкие ракеты, струи трассирующих пуль проносятся над рекой.

Плоты выплыли неровной шеренгой на середину реки и заколыхались, освещенные ракетами. Плюхаются, в воду мины, два плота перевертываются, над рекой всплывают человеческие головы, торопливые руки хватаются за бревна.

Шумит река, светится и пузырится. Трое солдат гребут, а я посматриваю из-за бревна, распуская с барабана кабель. Плотик медленно двигается вперед. Ругается Пылаев, работая обломками доски. Раненый рулевой, чертыхаясь, держится рукой за ягодицу и привстает на локте:

— Ну куда же я такой?

— Ложись и молчи! — кричит Пылаев.

Солдат прилег, заохал.

— Пылаев, перевяжи, и пусть рулит, — прошу я.

— Ну, не канючь, не канючь, чуть царапнуло, а ты уж раскис, — успокаивает Пылаев солдата.

Я окинул взглядом освещенную ракетами реку. Через нее плыли десятки плотиков. Мне вдруг захотелось пить, я лег плашмя и стал черпать воду горстью. Вода теплая, теплая. На миг вспыхнула далекая картина детства. Сами собой закрылись глаза. Я плещусь в воде…

Мы вылезли на берег мокрые. Залегли. Бильдин, командовавший десантом, подполз, прошептал:

— Милый, сейчас ползи вперед. Подползешь к обрыву, бросай вверх гранату — и к немцу в траншею, только без криков.

Я подключил телефон к проводу, проведенному через реку, и доложил Оверчуку:

— Находимся на правом берегу, идем дальше. Дайте огня по траншеям.

Солдаты молча взбирались на крутой берег. Мне временами казалось, что силы исчерпаны и не то, что участвовать в рукопашной схватке, но даже наблюдать за ней я не могу. Но сил хватило. Вскарабкавшись почти до самого верха, я бросил гранату.