От КП полка до НП Каверзина было не более полутора километров, причем около километра путь шел по Шиманторнии, а дальше по открытой местности под непрерывным огнем.

— Это гибель! — сказал Пылаев.

Я и до этих слов, зная, как опасно и как необходимо навести линию, решил идти сам, но, когда Пылаев без лишних слов выразил мысль, наверное возникшую у всех, я сказал:

— Линию поведу я и два добровольца.

— Меня возьмите! — вдруг попросил Пылаев. Лицо его горело, в голубых глазах смешались азарт и злоба. — Меня! — непривычно твердым голосом настаивал он.

— И меня, — встал рядом с ним Миронычев.

— Ты устал, Миронычев, — поднялся Егоров, отстраняя товарища. — Отдохни, я пойду с лейтенантом.

Миронычев отрицательно покачал головой:

— Курским соловьям там не место.

Егоров посмотрел на него косо.

— Разрешите заменить Миронычева, товарищ лейтенант?

— Нет, — сказал я. — За меня останетесь вы, Сорокоумов! Следите за линией.

— Слушаюсь, — просто ответил старый солдат.

— Мироныч… ты уж там… не сильно, — проговорил Егоров.

Взяв с собой два барабана тонкого кабеля, станок для перемотки, телефон и сумку линейного надсмотрщика, мы вышли из подвала. На улице — горьковатый воздух пожарища. Впереди полыхали дома, клубился дым разрывов.

— Провод класть на землю вдоль домов и заборов, — сказал я и зашагал к мосту. Пылаев распускал, а Миронычев через двадцать — тридцать метров привязывал к кабелю кирпичи и камни, валявшиеся везде, и, оставляя слабину на случай порыва, укладывал линию у стен домов.

— А здесь как? — спросил Пылаев, когда мы подошли к мосту.

— Подальше от моста утопить провод, — приказал я.

— Правильно! — качнул головой Миронычев. — Мост у них под прицелом, взорвут еще. — Он навязал на провод камни и сбросил все в воду.

По мосту мы перешли на другую сторону канала. Задворками побежали к батальону Каверзина. Возле нас падали мины и носились пули. С передовой санитары по дворам и переулкам вели и несли раненых. Я спросил у пожилого солдата:

— Где ваш комбат, Каверзин?

— В траншеях, — ответил солдат.

На открытом месте мы поползли, волоча за собой станок с барабаном.

Наконец спустились в траншею и нашли комбата. Исхудавший, почерневший за эти часы напряженного боя, Каверзин плюнул и криво улыбнулся:

— Телефон? Что телефон? Солдат бы… А, впрочем, дай трубку! Огня мне! — заговорил он хриплым голосом, когда его соединили с комдивом. — Огня и солдат, солдат шлите… Нет? Стоять буду до последнего. — И комбат передал мне трубку.

Он стоял в конце траншеи. Повязка на его руке, бурая от запекшейся крови, алела в середине: рана была растревожена.

Слева от траншеи стояла сорокапятка, она стреляла не переставая. Сзади ухало орудие нашего танка; он, маневрируя, вел огонь по танкам и транспортерам противника, двигавшимся на батальон Каверзина.

Не пробившись через оборону батальона Каверзина, немцы нажали на казаков, и поредевшие ряды донцов дрогнули. Через их позиции прорвался «тигр» и, грохоча мотором, устремился к мосту. Батальон завернул свой фланг. Комбат, опершись здоровой рукой о бруствер траншеи, следил за лощиной, по которой медленно передвигались вражеские бронетранспортеры, они тыкались то в одно, то в другое место, пятились, приближались вновь, обстреливая наши позиции из крупнокалиберных пулеметов. Из бронетранспортеров на ходу выпрыгивали автоматчики, рассыпались в цепь, бежали к нашим траншеям и, встречаемые пулеметным огнем, залегали.

Линия связи каким-то чудом продолжала действовать. По телефону без конца следовали запросы и указания от комдива, его штабистов, корректировался артиллерийский огонь.

Впереди траншей черной тучей пронесся по земле ураганный вихрь снарядных разрывов. Мне показалось, что это дали залп наши «катюши», но я ошибся. Это возобновила огонь немецкая артиллерия.

Немцы, подбодренные артиллерийской поддержкой, поднялись. Уже близко мелькали их зеленые шинели, пятнистые, как шкуры пантер, куртки. Несколько наших артиллеристов у разбитых сорокапяток, расстреляв все патроны из винтовок и пулеметов, держали гранаты в руках и, строгие, с торжественными лицами, поглядывали на Каверзина, который тоже стоял с гранатой в здоровой руке.

В это время Пылаев с Миронычевым исправляли на линии порыв, а я сидел в нише траншеи, прижав трубку телефона к уху, ожидая звонка, как ждут спасения.

Прогремели взрывы гранат. И тут линия заговорила, я узнал голос комдива:

— Каково положение?

Я выглянул из ниши. Каверзин стоял у бруствера и метал одну гранату за другой.

— Немцы в траншеях. Каверзин отбивается гранатами… — доложил я комдиву.

— Передай, — удивительно спокойным голосом проговорил комдив, — пусть все отходят за канал.

— Передать всем! — крикнул я. — Комдив приказал отходить.

Я чувствовал: меня бьет дрожь. И все-таки я отключил телефон, перебросил его ремень за плечо и, пригнувшись и сдерживая себя, поспешил по траншее за солдатами. Тут же подбежали ко мне Пылаев и Миронычев. За стеной первого дома остановились. Наступила передышка — видимо, немцы не решились преследовать нас. Их прижала к земле наша артиллерия, вновь открывшая огонь.

Я распорядился смотать кабель.

Пылаев стал наматывать провод на барабан, а мы с Миронычевым подтягивали его. Но вот кабель за что-то зацепился.

— Сейчас я отцеплю его. — Миронычев выбежал за угол дома, но тут же вернулся. Он был бледен, губы его дрожали.

— Что с тобой? — подбежал я к нему.

— Каверзина… — прошептал он.

Я увидел, что двое солдат несут на плащ-палатке недвижного Каверзина. Спазмы сдавили мне горло…

На этом не закончились испытания напряженного дня. Сматывая кабель, мы подошли к полковой ЦТС. Сидевший здесь связист встретил нас вопросом:

— А где Сорокоумов?

— Как где? — удивился я.

— Он же ушел к вам…

Сорокоумов пошел устранять порыв и не вернулся.

Мы нашли его убитым. Он лежал с кусачками в руках. Лицо у него было обычное, спокойное.

За месяцы боев я привык к этому исполнительному солдату. Мне казалось, его смелость победит любую опасность… Смекалистый солдат ободрял шуткой уставших товарищей, давал им пример выносливости и храбрости.

Единственный, кроме меня, коммунист во взводе, он был и агитатором и политруком этого маленького подразделения, выполняющего самостоятельные боевые задачи. Никто не видел Сорокоумова уставшим, хотя он и уставал не менее других — я понимал это, глядя на его пропотевшую гимнастерку со следами выступившей соли. Все знали, что у Сорокоумова есть семья — жена, трое детей, и потому храбрость и самопожертвование его были поистине благородными.

Сорокоумов был у меня правой рукой. Локоть к локтю прошли мы с ним по степям Украины, по горам Северной Трансильвании, по путаным улицам встречавшихся на пути городов, по дремучим лесам на рубежах Венгрии и Чехословакии. Вместе гадали над картой, выбирая кратчайшее расстояние от КП дивизии до КП полка. Были мы и следопытами, блуждали по лесам, где еще не ступала нога советского солдата, были разведчиками, принимали на себя бой с немцами, оставшимися в засадах. И везде Сорокоумов оправдывал высокое звание коммуниста. Он и умер, как коммунист, выполняя боевое задание.

Мы похоронили его и, сняв шапки, постояли около свежей могилы.

— Вечная память тебе, наш друг и советчик.

Вечерело. Шиманторния была освещена пожарами.

Стремин уводил КП к наблюдательному пункту Сазонова. Уставшие, молчаливые, мы двигались гуськом друг за другом, перебегали через замусоренную щебнем, штукатуркой и стеклом улицу. Вдоль улицы с той стороны канала хлестали немецкие пулеметы. Неподалеку от нас, у стен домов, стояли, ведя ответный огонь, только что подоспевшие два танка ИС и самоходка. На ходу я посматривал на другой берег канала, туда, где был противник. Там взлетали ракеты, отдающие синеватым огнем, полосовали темноту лучи прожекторов.