— Это мы! — ответили Сорокоумов и Пылаев.

Обрадованные, мы подошли к повозке, уселись возле нее, закурили, пряча огонек, и стали расспрашивать друг друга:

— Как вы?

— А как вы?

Я рассказал.

— А мы, — начал Пылаев, — идем, я со станком на плечах накручиваю кабель на барабан. Вдруг: тара-бара, тара-бара. Аж нутро оборвалось. «Влип», — думаю. И уж хотел бросать станок. Да тут Сорокоумыча осенило: «Камрад! — кричит. — Руманешти?» — «Руманешти!» — отвечают. — «Русешти!» — говорит Сорокоумыч. И ничего. А это союзнички румыны подтянулись, здесь их минометная батарея стоит.

Мы подмотали остальной кабель и, торопя лошадей, заспешили на КП дивизии, куда нам приказал вернуться Китов. Возвращались мы той же дорогой, где подорвался на противотанковой мине «виллис». Машину уже оттащили с дороги, шофера похоронили.

Может быть, на дороге еще остались мины?

Я ехал с таким ощущением, как будто уселся на качели и вот-вот меня взметнет в воздух. Только на качелях покачался — и слез, а здесь…

Ночь темная-темная, массив леса кажется глыбой сплошной черноты. Чавкает грязь под ногами лошадей. Я слез с повозки. Двумя короткими цепочками, с автоматами на изготовку, идут по обе стороны дороги мои солдаты. Во главе одной цепочки Пылаев, во главе другой — Миронычев. На Миронычева можно надеяться: он был исполнительным солдатом. В дивизии воевал с сорок третьего года, придя в нее восемнадцатилетним юнцом. Сначала он с трудом переносил тяготы войны, но постепенно врастал в ее быт, привыкал к снарядам, пулям, к точности работы на линии. Он взрослел у всех на глазах. Он пришел в дивизию под Житомиром вместе со мной. С самого начала за ним не числилось ни одной провинности. А вот за Пылаевым нужен был глаз. Я пристроился к Пылаеву, зная его способность засыпать на ходу, — хотел разговором отвлечь от дремоты.

— Вот здесь мы, Коля, шли с Сорокоумовым и Егоровым, километра два отсюда будет то место, где мы на немцев напоролись.

— А сейчас могут здесь немцы быть?

— Я даже уверен в этом, Коля. Но, может, проскочим.

В глубине души я думал иначе: немцы если и бродят в лесу, то сами боятся встречи с нами. Я нарочно пугал Пылаева, чтобы он не заснул на ходу.

Дорогой нам попалась засевшая в грязи кухня. Если бы поблизости были немцы, они бы давно расправились с ней: ездовой так кричал на лошадей, что лесное эхо охрипло повторять его.

— Шоб вам пузы повылазили, шоб с вами трясовица зробилась…

Мы остановились.

— Что на лошадей кричишь? Разве они виноваты?

— Скажи им, шо воны безвинны, так воны здесь и останутся. Воно так и иде: я тоже не виноват, шо грязь такая, а мне начальство всыплет за задержку. А, шоб ты…

Стали помогать ездовому вытаскивать из ямы кухню. Грязь была густая, как клей, кухня засела в ней глубоко.

«Ну и храбрец обозничек, — думал я, — один в такую ночь по лесу, где бродит противник, прется, не боится и еще, поди, своим криком немцев напугал, бегут, наверное, не очухаются».

Дружным натиском мы вытянули кухню.

— Спасибо, хлопцы, — сказал повар, — сидайте, поснидаем, у меня дюже добрый звар, та и горилка е.

Мы уселись на обочине, где посуше. Наливая в кружку вино, повар говорил:

— Я кажу так: самый наикращий город в загранице — Диошдьёр: бо в нем горилки богато.

Мы выпили, поели картофельного пюре с мясом. И — дальше в путь.

Сознание того, что еще недавно грозившие нам опасности уже позади — веселило нас. Пылаев и Миронычев, как обычно в подобные минуты, начали подшучивать друг над другом. Изредка вставляли словечко и Егоров и Сорокоумов. Иногда и я включался в этот шутливый разговор. Жили мы дружной семьей, ели из одной посуды — военная коммуна, как могли развлекали друг друга, были как братья и в беде, и на отдыхе. И ко мне солдаты относились если не как к отцу — я был для этой роли слишком молод, — то как к старшему брату-пестуну.

Ночь бледнела. Не то, чтобы рассвет наступал, а просто мрак поредел. Посветив фонариком, сверились по карте. До КП дивизии осталось около двух километров. Вот и безымянная высота справа. Вот и мостик через речонку. Повозки затарахтели по каменистой дороге. Мы понукнули лошадей. Они, почуяв жилье, побежали быстрее.

Показались первые домики села. Брешут ночные, охрипшие псы. Сорокоумов, поглядывая по сторонам, говорит:

— Что-то не пойму, кажись, и здесь дома попадаются без труб, значит и здесь налог с дыма берут.

У дороги колодец, крытый конической крышей.

— Это хорошо! — заметил Рассказов. — Приеду после войны в деревню, в сельсовете буду ставить вопрос, чтобы колодцы накрыли, а то мусорятся.

Разыскали ЦТС.

На сдвинутых вместе скамьях спали Китов и Панаско. Я обиделся, увидя их безмятежность. Сладко всхрапывают, не беспокоятся о нас.

Разбудил Китова. Доложил о прибытии.

— Ну, вы это… с часок отдохните, поешьте, что ли, — спросонья сказал он.

Я понял, что сейчас проводная связь не к спеху, но, чтобы лучше выяснить обстановку, решил зайти на коммутатор.

Дежурила Нина. Она была одна. И хотя я тайно надеялся на эту встречу, все же растерялся.

— Ой, — только и выдохнула Нина, увидев меня. — А мы думали, что ваша команда погибла…

Она повернула ко мне лицо. На ресницах блестели капли слез. И на губах застыла растерянная улыбка.

— Спасибо, спасибо, — только и смог выговорить я. Подойдя к ней, взял ее маленькую руку, пожал и вдруг порывисто нагнулся и поцеловал.

— Что вы? — вскрикнула Нина. — Что вы? У дворян руки целовали…

Я поднял голову и приблизил свои губы к ее губам.

— Не надо… потом, после войны… — услышал я взволнованный шепот.

Затрепетал бленкер коммутатора. Нина принялась за свою работу. Заглянул Егоров:

— Товарищ лейтенант! Командир роты вызывает. Я вышел, направился к Панаско. Он сказал:

— Ольшанский, получай скорей пополнение во взвод и гони связь к полку.

Старшина кабельной роты передал мне по арматурной ведомости пять новых связистов. Дивизионный батальон связи получил пополнение, иначе бы он не справился со своей задачей в гористой и лесистой местности, в какой нам теперь приходилось воевать. Здесь повозки могли пройти не всегда, да и то обходным путем. Связистам приходилось носить кабель на себе, людей требовалось больше.

Все эти дни полки дивизии воевали в лесу.

А тут вышли на простор: виноградники, поля, фруктовые сады, то тут, то там видны деревни, занятые противником. Командир приказал одну из них брать полку Яковлева, а другую — Сазонова. Солдаты два дня ничего не ели, кухни и обозы отстали в лесах, артиллерия тоже, только батарея сорокапятимиллиметровок чудом поспевала за стрелками Сазонова, но и у ней снаряды были на исходе.

Я с большой радостью подтянул Сазонову линию, найдя его на опушке леса. Я знал, чем порадовать его.

— Товарищ подполковник, — подавая ему трубку, сказал я. — Ефремов из медсанбата вышел, очень хочет с вами побеседовать.

Сазонов просиял, схватил трубку. Ефремова он глубоко уважал еще с тех пор, как они вместе воевали в полку.

— Пятый, — спросил Ефремов Сазонова, — доложите, где вы сейчас?

Сазонов назвал квадрат.

— Ага, вижу. Торопитесь сесть в соседний.

— Тороплюсь. Но сами знаете, товарищ первый, хвосты наши еще в лесу.

— Хвосты ваши потороплю.

— Спасибо, товарищ первый. Как здоровье ваше?

— Ничего. Приеду сегодня к вам ночевать. Приготовь молочка от бешеной коровки и Оверчука из батальона вызови, ему пришло звание Героя. Корпус предлагает повысить его: майор, старый комбат. Давай сделаем его твоим заместителем по строевой.

— Парень он хороший, но на батальон кого посадим?

— Каверзина. Все равно он числится комбатом, а командовать ему пока нечем.

Когда Ефремов разговаривал по телефону, он иногда забывал про скрытность переговоров. Когда бывало кто-нибудь из офицеров-связистов скажет ему об этом, Ефремов, виновато улыбаясь, разводит руками.