Потом дети заметили Доусона. Их радость была ничуть не меньше, чем при встрече с матерью, и он почувствовал себя полностью вознагражденным. Амелия представила его Меткалфам — но только по имени, и те, по-видимому, приняли Доусона за полицейского в штатском, приставленного к мисс Нулан и детям для охраны. Во всяком случае, они нисколько не удивились, что он остался в коттедже, когда они и часть сотрудников Шерифской службы уезжали обратно в Саванну.

После их отъезда дети устроили Доусону экскурсию по всем комнатам и показали ему все свои любимые игрушки, включая игровую приставку и пустой аквариум, в котором еще в начале лета встретила безвременную кончину их золотая рыбка. Они как раз были в детской, когда Амелия объявила, что пора ложиться спать. Как обычно, это требование столкнулось с ожесточенным сопротивлением со стороны детей. Компромисса удалось достичь, только когда Доусон пообещал почитать обоим на ночь.

Прошел почти час, прежде чем дети угомонились. Убедившись, что они крепко спят, Доусон спустился в кухню.

— Наконец-то мы одни! — заметил он, слегка потягиваясь.

— Ну да, — мрачно кивнула Амелия. — Если не считать всех этих охранников снаружи, то да — мы одни.

— Считай, что это неизбежное зло.

— Мальчики спят?

— Понадобилось целых две сказки, чтобы их усыпить. У меня даже в горле пересохло.

— Спасибо.

— Не за что.

— Они не спрашивали про… про Стеф?

— Грант упомянул о ней в разговоре, но как-то… вскользь, мимоходом. Специально никто о ней не расспрашивал.

— Странно. Я думала — им будет интересно, куда она подевалась.

Доусон пожал плечами.

— Они всего-навсего дети, — сказал он с философским видом. — Для них даже два дня — довольно большой срок. К тому же они отвлеклись…

— Намекаешь на свое присутствие?

— Кто-то ведь должен был заполнить пустое место.

— Ну, дело не только в этом…

Она включила электрический чайник, исподтишка поглядывая на него. Доусон чувствовал себя довольно-таки неловко в ее уютной семейной кухне, и это бросалось в глаза. Глиняная вазочка для печенья в форме медведя, детские рисунки, прилепленные к холодильнику магнитами с диснеевскими персонажами, потрепанные кулинарные книги на полке (сразу было видно, что они здесь не для красоты, что ими пользуются) — все это было ему не то что чуждо — дико и непривычно. Ничего подобного в его собственной квартире не было, да и быть не могло.

Амелия жестом пригласила его к столу:

— Садись. К сожалению, перед вашим приездом я повыбрасывала все, что могло испортиться, так что могу предложить только чай в пакетиках или какао.

— Не извиняйся. В моей квартире в Александрии не найдется и этого. «На свете старушка спокойно жила» и тому подобная дребедень из собрания Матушки Гусыни, — процитировал он. — Так вот, это не про меня.

— Ты знаешь детские стишки?

— Мама мне часто их читала. Этот я запомнил.

— Твои родители тоже живут в Виргинии?

— Нет. — Доусон в нескольких словах рассказал ей об автомобильной аварии, унесшей жизни его матери и отца. — Знаешь, многие родители постоянно твердят своим детям, чтобы они были осторожнее за рулем. Мои отец с матерью ужасно боялись, что я попаду в аварию. Это был их навязчивый кошмар, но вышло как раз наоборот: они погибли, а я жив… И получилось все как-то глупо. Они возвращались в воскресенье вечером из кино — по улице, по которой до этого проезжали, наверное, миллион раз. Водитель встречной машины вильнул в сторону, чтобы разминуться с выбежавшей на дорогу кошкой, потерял управление и вылетел на встречную полосу… Вот так все и случилось.

— Сочувствую, — тихо проговорила Амелия.

— Виновник аварии не получил ни царапины. Во всяком случае, тот водитель остался жив. Кошка тоже не пострадала, а вот мои родители… Знаешь, Хедли воспринял их гибель почти так же тяжело, как я. Мой отец и он дружили еще со школы.

— То есть Хедли действительно твой крестный? Это не… не фигура речи?

— Действительно. Когда меня крестили, он держал меня на руках. Правда, Хедли утверждает, что крещение не достигло цели, — я нисколечко не стал лучше.

Амелия негромко рассмеялась.

— Я заметила, что вы действительно очень близки.

— Но иногда он бывает довольно занудлив. Совсем как настоящие родители.

— Мне с моим отцом порой тоже бывало нелегко, но его советы в большинстве случаев оказывались правильными.

При этих словах она заметно погрустнела, и Доусон, развернувшись на стуле, полез в карман висевшей на спинке куртки.

— Эй, смотри-ка, что у меня есть! — сказал он, выуживая из кармана шоколадный батончик. — Сегодня утром я взял его в мини-баре в своем номере и совершенно про него забыл. Хочешь?..

— Нет, спасибо. Я не голодна.

— Не голодна? Когда ты ела в последний раз?

Амелия задумалась, и Доусон кивнул:

— Я так и думал. Ладно, давай поделим пополам. От него не потолстеешь, зато он даст тебе силы…

Засвистел вскипевший чайник, и Доусон сказал, что предпочитает какао. Амелия приготовила ему большую кружку горячего напитка и села напротив.

— Извини, но ничего более крепкого у меня нет. Даже вина.

— Это не важно. Я теперь не пью. Из-за тебя.

— Из-за меня?

Он слегка наклонил голову и посмотрел ей в глаза.

— Ты сказала, что ни алкоголь, ни лекарства не решат мою проблему. И после этого виски и таблетки перестали на меня действовать.

Амелия покачала головой:

— Не думаю, что дело действительно может быть в чем-то, что я сказала или не сказала. Просто ты снова ведешь расследование, и новая цель держит тебя в тонусе. Ты пришел в себя.

— Может быть. Или меня изменила проведенная в тюрьме ночь… Только не проси меня послать Такеру благодарственную открытку.

— Почему вы так друг друга невзлюбили?

Доусон пожал плечами:

— Он возненавидел меня с первого взгляда. Понятия не имею почему.

— Зато я знаю. Ты выше его на полторы головы.

— Думаешь, дело в этом? — Он ухмыльнулся, но сразу же посерьезнел. — Когда Такер… подверг сомнению твою порядочность, я хотел его ударить. Чуть было не вмазал.

— Теперь это совершенно не важно. Думаю, каждый сотрудник Шерифской службы уже знает, что в то утро, когда Такер с напарником приехали сообщить мне о гибели Стеф, я была с тобой… В смысле у тебя в доме, — поправилась она и, поднявшись, взяла с кухонной стойки свой чай, а затем снова вернулась на прежнее место напротив него. Доусон же развернул шоколадный батончик, разломил пополам и протянул ей половину.

Амелия откусила кусочек, сделала глоток чаю и окинула его внимательным взглядом.

— Скажи, Доусон… что ты здесь делаешь?

— Пью какао, — тут же ответил он.

— Я имела в виду — зачем ты здесь.

Не зная, что́ ответить, он довольно долго молчал, потом спросил негромко:

— Хочешь, чтобы я ушел?

Амелия несколько раз окунула в кипяток пакетик с заваркой — и оставила плавать.

— Мы знаем друг друга всего несколько дней, — сказала она. — К тому же у меня сейчас чертовски трудное время. И я никак не могу понять, почему ты до сих пор здесь и почему…

— Я и сам дорого бы дал, чтобы это узнать, — произнес Доусон. — Можешь мне поверить: сам я ничего подобного и в мыслях не держал. — Несмотря на шутливый тон, он говорил вполне серьезно, и Амелия невольно удивилась его словам.

— Чего именно ты не предполагал?

Он пожал плечами.

— Ты, дети, сказки на ночь… Все это свалилось на меня как-то… неожиданно. — Он бросил взгляд на смешную медвежью морду на вазочке для печенья. — Само собой, это не война, но… Для такого человека, как я, лучше оказаться под обстрелом на передовой, чем в подобной домашней обстановке.

— Тогда почему ты здесь? — повторила она.

Потому, мог бы ответить Доусон, что уйти сейчас означало бы предать ее и детей, бросить их одних без всякой помощи. Да, он понимал, что поступает совершенно нелогично и неправильно. Точнее сказать — непрофессионально. Ему с самого начала следовало держать дистанцию с субъектами журналистского расследования, но он этого не сделал. Вместо этого он позволил себе сочувствовать, сопереживать этой женщине и ее детям, и в итоге сам оказался участником репортажа, который собирался писать. А теперь обратный путь был отрезан: Доусон просто не мог бросить их. Как бы он выглядел в своих собственных глазах? Циничный и жестокий авантюрист, охотник за жареными фактами. Да он и не хотел их бросать! Но не только потому, что боялся мук совести и новых бессонных ночей. Впрочем, настоящую причину, которая удерживала его подле Амелии, он затруднился бы назвать даже самому себе. Разве только одно… Он хотел эту женщину так сильно, как не хотел никого и никогда. Да, это вполне могло стать достаточно веской причиной.