В ответ тишина. Оба еще внизу.

Ну тогда я делаю последнюю попытку. Я срываю книги с полки, выбрасываю их через дыру в потолке и пытаюсь как можно дальше углубиться в лед позади пустой полки. Через несколько секунд нахожу книгу Уилкса. Осторожно выковыриваю ее из льда. Она лежит обложка к обложке с другой, красно-желтой, на корешке которой я сразу узнаю год.

1839 год, это, вероятно, то, что нужно. Я соскабливаю белую корку, дышу на нее и вижу, как сквозь лед начинают проступать буквы:

Любой, кто поскальзывается на льдине и падает в воду с температурой три градуса, знает, что такое время, потому что на своей собственной шкуре ощущает, как медленно оно течет. На полное высыхание одежды уходит четырнадцать дней.

Изо дня в день я лежу в палатке на постепенно разваливающемся мате, вцепившись в книгу. Они сидят полукругом — Кларк, Хуссей, Бэйквелл, черные, исхудалые, длинноволосые, страдающие от зубной боли и обморожений. Они рассказывают анекдоты, выдумывают песни и изобретают кулинарные рецепты, и эти мифические яства, из-за которых наша палатка превращается в аттракцион, так что все в нее заглядывают и отведывают их, с каждым днем становятся жирнее и слаще.

Если заходит Винсент, это значит, что нужно скорее прикрыть корешок книги, чтобы он не увидел, что я читаю. Тогда я пользуюсь случаем, чтобы размять ноги, запихиваю книгу за пояс и выхожу из палатки. Был ли его дед в составе экспедиции, когда капитан Джон Баллени, сам того не подозревая, открыл проход в море Росса и тем самым единственно возможный путь к Южному полюсу? Или ты все же наврал, боцман? Я сажусь на ящик с кормом рядом с собачьим иглу и читаю дальше, пока меня не прогоняет доктор Маклин.

— Спас книгу, Мерс? Прости, но ребятишки хотят есть.

Кроме упряжки Мака у нас больше нет собак. После того как мы сняли «Лагерь на море» и прошли еще пятнадцать километров дальше на северо-восток, Уайлд как-то вечером пристрелил сначала своих собак, а затем собак Крина, Марстона и Мак-Ильроя. И когда оставшиеся семь собак Хёрли приволокли из «Лагеря на море» в новый «Лагерь терпения» последние вещи, Уайлду пришлось отвести за ледяной холм и их тоже. Тридцать пять собак, для которых у нас не было еды и которые теперь стали едой для нас. Шестеро худых, косматых, со свалявшейся шерстью псин Маклина вопросительно уставились на меня.

Винсент выходит из палатки. Сытый воображаемым паштетом, он тащит свое брюхо в сторону нашей маленькой верфи. Там его друг и утешитель Чиппи Макниш с трубкой в углу рта конопатит шлюпку. Там же его подручный и козел отпущения Стивенсон прислонился к установленному на козлы «Дадли Докеру» и ведет свои речи, которые слушает лишь наша худая как щепка корабельная тигрица. Но Миссис Чиппи все равно, кто перед нею крутится, пока у него есть кусок тюленьего мяса для нее. Я жду, пока Винсент окажется среди своих, проскальзываю в палатку и устраиваюсь поудобнее на своем хлюпающем, вконец отсыревшем мате.

Бэйквелл:

— Кто-нибудь из вас помнит пончики?

Хуссей:

— Ну ты спросишь! Конечно!

Бэйквелл:

— Их готовить очень просто. Больше всего я люблю их холодными с клубничным мармеладом.

Уорди:

— Нет, не с клубничным мармеладом. Я бы ел их после омлета.

Это обычное утро в «Лагере терпения», этим утром я в первый раз читаю фамилию юнги на корабле Баллени. И фамилия его вовсе не Винсент, а Смит, но это еще ничего не значит.

Но это также утро, когда время для всех нас остановилось. Двадцать первое ноября 1915 года, на триста первый день с тех пор, как нас зажал лед у побережья Антарктиды, затонула баркентина «Эндьюранс».

Лето наконец вернулось. Тепло растопило лед, и там, где льдины стали совсем тонкими, показалась лакрично-черная вода. Уже много недель Шеклтон с нетерпением ждал момента, когда ледяные челюсти, сжавшие корабль, разойдутся и отпустят оставшиеся обломки. Когда это происходит, он стоит в одиночестве на наблюдательной вышке, и в его пронзительном крике звучат одновременно жалость и команда — мы должны бросить все как есть, выйти из палаток и смотреть на юг.

— Тонет! Тонет!

Пришлось снова вылезать. Да, «Эндьюранс» еще виднеется. Надо льдом торчит корма. Нос и центральная часть уже скрылись под водой и ждут, когда им будет позволено уйти в глубину.

— «Эндьюранс» смотрит на вас.

— Тонет, — доносится сверху, и в этот раз в голосе звучит удовлетворение, как если бы у смертного одра послышалось: «Покойся с миром!»

Сэр Эрнест спускается по летнице и становится в центре.

— Молитесь за «Эндьюранс», — говорит Альф Читхэм. — Это был хороший корабль. Он защищал нас, как родной отец.

— Хороший корабль, — соглашается плотник. — Господь свидетель, что это был хороший корабль, и он останется хорошим кораблем!

И мы кричим:

— Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!

Корма поднимается в воздух и надолго замирает, как будто «Эндьюранс» дает нам возможность последний раз посмотреть на себя и навсегда сохранить в памяти.

— Держись! — хочется крикнуть тонущему судну.

Еще мгновение — и оно исчезло, как ребенок съезжает с ледяной горы. Мы лишь коротко вскрикиваем, а там, впереди, в нескольких километрах от нас, между торосами ничего больше не видно, и мне остается только одно — представлять себе, как корпус корабля тихо скользит в черные глубины.

Счастливо тебе, «Эндьюранс».

Брасопить реи!

Так мы смогли спастись сами и спасли все, что нам нужно было для выживания на льду, только шхуну мы не могли спасти, и она затонула. Наш лагерь производил странное впечатление корабля без корабля. Потому что в нем есть все: палубная рубка, камбуз, труба, шлюпки, мачта. Неподалеку лениво развалились собаки Мака, так же, как они делали это на палубе, а мы продолжаем заниматься своими важными и не очень важными делами. И когда Шеклтон проникновенно и убежденно выступает перед нами, то, как это было на борту, отдельно стоят матросы, кочегары и механики, другую группу образуют врачи, ученые и художники, и третью — начальство: шкипер, офицеры и героические покорители льдов. А Грин, наш вечно чем-то недовольный кок, и я, его беспутный стюард, составляем отдельную группу: мы готовим пищу для всех и разносим ее. Это не воображаемые лакомства, это настоящая еда, конечно, она имеет противный вкус, но дает возможность жить. Вокруг бегают собаки, и никому не приходит в голову закусить кусочком Сэйлора или Шекспира. А в остальном это обычная корабельная пища, с той лишь разницей, что корабля больше нет.

Когдя я был мальчиком, в соседнем с Пиллгвенлли городке Миниддислвин снесли сектантскую молельню, чтобы можно было расширить ньюпортские доки. Я помню смущение, которое ощущал в течение всего лета, пробегая через образовавшийся пустырь, — казалось, что вместе с молельней исчезло время. Срытое кладбище на берегу Уска, над которым гулял горячий ветер, казалось мне черной дырой, рядом с которой мне становилось все равно, грустно мне или радостно. Между кустами бирючины мы с Реджин раздевались догола. И раки, которых мы таскали из реки, своими похожими на сапоги красными клешнями напоминали нам разбойничьих атаманов.

Запах бирючины и вкус земляники на берегу мы никогда больше не забывали, даже тогда, когда воспоминания о Миниддислвине стали для нас мучительными. Как ни хотела Реджин стереть время из своей памяти, ощущения этого лета не проходили ни у нее, ни у меня.

Когда кажется, что время стоит на месте и не движется, чувствуешь себя отрезанным от будущего. Тогда либо спасаешься мгновениями, когда ждешь и надеешься, что найдется кто-то, кто разделит с тобой это время, либо вспоминаешь о прошлом, о сладостях, землянике, красной, как сапоги речных раков, или думаешь о корабельном юнге по фамилии Смит. Тогда, когда я был ребенком, прошлое для меня не значило ничего. Я ощущал лишь, что время не движется, и это меня не удивляло. Во льдах же нет ничего хуже, чем чувствовать, что и без того замедленное время совсем остановилось и замерзло. Поэтому те же, кто вели дневники на «Эндьюрансе», теперь записывают каждое слово своих соседей по спальным мешкам. На стойках палаток болтаются календари, пережившие эвакуацию, а Уайлд и Уорсли по-прежнему каждый день определяют наше положение, измеряют глубину и скорость движения льдины и результаты заносят в бортовой журнал. Толстая чернильная полоса делит его на ДО и ПОСЛЕ дня, когда затонул наш корабль.