— По объявлению к нему обратились более пяти тысяч человек, — говорит Уорсли и опять откладывает папку в сторону. — За исключением тех немногих, которых он обязательно хотел видеть в составе экспедиции — Фрэнка Уайлда, Томаса Крина, Альфреда Читхэма и матроса Маклеода, которые уже бывали в Антарктике и имеют опыт, кроме Джорджа Марстона и Фрэнка Хёрли, фотографии и живопись которых он очень высоко ценит; за исключением этих людей все, кто сейчас есть на борту, обратились по объявлению, сэр Шеклтон сам лично принимал их на работу.

Этим он дает мне понять, что он сам, капитан, должен был пройти этот строгий отбор. Должно ли это показать мне бесперспективность моего положения? Или он хочет, наоборот, придать мне мужества, четко говоря, что Шеклтон одинаково относится ко всем — от палубного матроса до капитана?

— Сэр, — говорю я, — если бы мне было позволено высказаться…

— Это уж слишком. Будьте добры, вытритесь, наконец. Я не буду делать это за вас.

— Нет, я это сделаю сам. Спасибо, сэр.

Я вытираю насухо волосы, затылок и лицо.

— Я не читал тогда объявление в газете, а если бы и прочитал, то не стал бы по нему обращаться. Я сам думал бы о себе то же, что вы все думаете обо мне, то есть что я слишком молод и неопытен. Не говоря уже о том, что мой отец никогда не отпустил бы меня, если бы прочитал «Возвращение не гарантируется». Полотенце, сэр, куда мне его деть?

Он вешает полотенце на округлую дверную ручку. Лицо Уорсли стало серьезным, он выжидательно смотрит на меня.

— Но сейчас другое дело, — говорю я.

— Опасности, Блэкборо, остаются теми же, да и вы не стали взрослее. Кто-то должен взять на себя ответственность за вас. Хотя для меня это не может иметь решающего значения. Я хожу в море с пятнадцати лет. — При этих словах его лицо проясняется.

— Я знаю людей, я знаю корабль, я знаю замысел и хочу помочь его осуществить, — говорю я и тут же понимаю, что мои слова прозвучали слишком патетично.

Уорсли тоже обращает внимание на это; он качает головой:

— Не верю.

— Я считал несправедливым, что оказался единственным, с кем Сэр не захотел разговаривать. Это единственная причина, из-за которой я прокрался на борт, и я не боюсь лично говорить с Сэром. Кроме того, абсолютно точно: я действительно хочу быть полезным.

— Хочу дать вам совет: обуздайте ваш темперамент. Вам не следует так говорить с сэром Эрнестом.

— Он — герой, — говорю я и тут же жалею, что сказал это.

Но к счастью, Уорсли не дает себя спровоцировать. Он

спрашивает лишь, не хочу ли я поставить под сомнение тот факт, что Шеклтон — герой.

— Нет.

— Нет, сэр, — поправляет он меня.

Я испугался, что рассердил его; он больше ничего не говорит.

Затем раздается стук в дверь. На пороге стоит мокрый как мышь Грин с кофе и сообщает своим писклявым голосом, что меня приглашают войти. Позади него видна открытая дверь каюты Шеклтона.

Я стягиваю с плеч одеяло, и мне сразу становится холодно. Уорсли берет одеяло, избегая при этом смотреть на меня. Его лицо, кажется, каменеет, как верхушка айсберга, в который он снова превратился. Всадник на картине, спрашиваю я себя, прежде чем выйти, от чего спасает он ребенка? Лица обоих выражают панический ужас.

— Неси-ка это сам, — говорит Грин и толкает меня подносом в живот. В продуваемом насквозь коридоре дождь хлестал с обеих сторон через двери рубки.

С подносом в руках я делаю три шага и оказываюсь в другой каюте. Я боюсь пролить кофе, это было бы ужасно. Но, как нарочно, корабль несколько раз сильно кренится на левый борт, и я изо всех сил стараюсь удержать кофейник и чашки в горизонтальном положении.

Едва я миную Грина, как он пыхтит позади меня:

— Вот он, сэр!

Я слышу, как закрывается дверь, теперь я наедине с Шеклтоном.

Стены, кровать, стол, стулья и полки — все белое. Свет попадает в каюту через большой иллюминатор над койкой. Шеклтон стоит за конторкой и читает книгу. На нем высокие ботинки на шнуровке, кожаные штаны с помочами поверх толстого зеленого пуловера, он старше, чем я себе представлял, и намного меньше ростом, так что я могу без усилий видеть просвечивающую сквозь редкие волосы кожу на его макушке. Я-то думал, что он — открытый парень, полный энергии и вдохновения, моложавый и спокойный человек, внешность которого говорит о его жизненном опыте. Ничего подобного.

Внезапно мне стало ясно, что я всегда, когда представлял себе Шеклтона, думал о мистере Элберте, боцмане «Джона Лондона». Шеклтон совсем другой, крепко сложенный, коренастый, немного отечный. Передо мной зрелый мужчина, властный, вроде моего отца, тот тоже на первый взгляд кажется медлительным и угрюмым, но на деле совсем наоборот! Шеклтон быстро отходит от конторки, и только я набираю в грудь воздуха и хочу поздороваться, он размахивается и швыряет книгу, которую держит в руках, в мою сторону. «Кирпич» свистит мимо моей головы и ударяется о стену.

— Поставь это сюда! — кричит Шеклтон, бросаясь ко мне с вытаращенными светло-зелеными сверкающими глазами. В первый момент я не понимаю, чего он хочет. Я совсем забыл о подносе, который продолжаю держать в руках. — Поставь сюда, или я выбью эту штуку у тебя из рук!

— Слушаюсь, сэр! Куда, сэр?

Он кричит не переставая. Поднос с дымящимся горячим кофейником бесит его еще сильнее. Он поносит меня, кофейник, кока, дождь, опять меня, мой костюм, мой возраст и мою бесстыдную дерзость, парней, которые осмелились его обмануть, кока, кофейник, меня, мои длинные волосы, мерзость погоды, мое идиотское лицо, идиотов матросов, которые отважились на такое, свою каюту, в которой нет места для кофейника, моих родителей, обоих кочегаров, безграничную наглость и погоду, из-за которой невозможно ничего, эту посудину, меня и кофейник…

— Сэр, если позволите, я поставлю…

— Не перебивай меня! — ревет он и замолкает.

Несколько раз пробегает туда-сюда по маленькой белой каюте. Я отступаю к двери и не могу отвести от него глаза. Вот это спектакль! Сам сэр Эрнест Шеклтон беснуется передо мной, один из известнейших людей Англии, единственный реальный соперник Скотта, в этой качающейся, окруженной со всех сторон водой комнатенке, в которой мы с ним встретились, где-то лежит дарованная ему королевой-матерью, королевой половины мира, Библия с дарственной надписью, и мы все, Шеклтон, команда, Библия королевы-матери Александры и я, плывем к Антарктиде. Пускай он бушет и швыряет мне в голову тома Британской энциклопедии, которые навалены в беспорядке на полу и на полках. Вот это счастье. Я не могу это постичь.

— Что ты так на меня уставился? — кричит он. — Ты идиот? Ты точно идиот! Кто я такой, что я с… Сколько тебе лет?!

— Семнадцать, сэр.

— Что ты изучал?

— Я учился у моего отца, сэр. Он мастер по внутренней отделке корабля в Ньюпорте, Уэльс.

— Ты ходил в море?

— На американском судне «Джон Лондон», сэр. Оно утонуло во время шторма…

— В качестве кого?

— Как это, сэр?

Шеклтон говорит со мной на гэльском языке. Потому что мы оба говорим на гэльском, только он — на ирландском диалекте, а я на валлийском. Поэтому я не знаю, правильно ли я понял, когда он спрашивает: «Nach dtig leat nа ceisteanna is simpli a fhreagairt, a amadain?»

Вроде бы он спросил: «Ты не можешь отвечать даже на простейшие вопросы, дурак?»

— На каждый, сэр.

— На каждый что?

— Я отвечаю на каждый вопрос, сэр.

— Но не на каждый правильно.

— Нет, не на каждый. Но я стараюсь!

— Тот, кто может правильно ответить на каждый вопрос, тот всеведущ! — опять кричит он. — Ты всеведущ?

— Нет, сэр.

— Так в каком качестве ты ушел в море? В качестве дурака? A amadain?

— Может быть, сэр. Возможно, сэр. И в качестве поваренка.

Последнее, в чем он нуждается, говорит Шеклтон, это поваренок, который пренебрегает его приказами. Ему нужны люди с головой и опытом, люди, берущие на себя ответственность, ответственность за свои собственные жизни и за жизни своих товарищей, сильные, мужественные люди с сердцем и разумом, для которых солидарность — не пустой звук, которые готовы служить цели, которая почти не оставляет надежды!