- Добре.

На том и порешили.

Бабка Млава запросила за внучку ни много ни мало - семь гривен.

- Ай, ай, - укоризненно покачал головой Вышата, - не знал бы я тебя столько лет, подумал бы, что скряга ты…

- Молчи, Вышата! - прикрикнула на него бабка. - Красота Живаны без цены, без похвал, она сама по себе, природой дадена… Не только из уважения к тебе семь гривен всего запросила, знаю, кто её покупает - живописец Лагир, он мне тоже понравился… А вено его - это дом новый для молодых построить.

Бойкая вдовушка с Подола, знакомая Еруслана, тут же подхватила:

- С лица воду не пить… Разумна ли княгиня-то?[145]

- Да уж разумнее тебя, болтушка, - снова осерчала бабка.

«Лучше помолчала бы… Удружил Еруслан», - подумал Доброслав, стоя рядом с Лагиром у самого входа в избу.

- Ну что, отроки, - обратился боил к молодым людям, - найдутся семь гривен? Благодарите бога, что Млава больше не запросила…

- Вот, воевода, две гривны и золотые. - Доброслав протянул кожаный мешочек.

- Не бедно, но и не богато, - сказал Вышата и полез за пояс, чтоб достать и свои.

- Не надо, Вышата, зачем?… Принимаю это вено… Оно, вижу, даётся от чистого сердца… А теперь вы, мужчины, идите из избы, а ты, разумница, останься. Пойдёшь с Живаной в баню. Попаришь её, - распорядилась бабка Млава.

Вдовушка, покорённая внутренней силой старой женщины, с молодых лет ведшей суровую борьбу за жизнь (и не одна, на руках с внучкой!), ни единым словом и жестом не выказала недовольства.

- Хорошо, бабушка, попарю голубку… Париться и я люблю.

- Это мы знаем… Вон стоит, - Млава глазами показала за окно, на Еруслана, - твой главный парильщик…

Бедовая вдовушка расхохоталась.

- Да, бабка, тебе палец в рот не клади, - сквозь смех еле выговорила она. - Ну, хватит, кличь свою внучку. Пока она будет прыгать в панёву, ты иди топить баню! - теперь уже начала распоряжаться молодая разбитная красавица.

Увидев Живану, она восхищённо сказала:

- А ведь права оказалась бабушка Млава: красоте твоей нет цены, милая… Только пожелаю тебе ещё одного - счастья! - И на глаза бедной женщине, оставшейся без мужа, который и погиб-то по-глупому - в пьяной драке, навернулись слезы.

- Не плачь, сестрица. - Добрая Живана погладила упругое плечо вдовушки, пожалела. - И почему слезы-то?… Я слышала, тебя сам княжий муж Дира любит.

- Ой ли?! - воскликнула молодая женщина. - Слава богам, что пока не обижает… И ладно! Пошли в светлицу.

И они пошли, обнявшись.

В светлице Живана сняла руку с плеча молодой женщины, повернулась к ней лицом и просто сказала уже установившимся между ними дружеским тоном:

- Сестрица, нас никто не видит, поэтому в панёву я прыгать не буду. Я и так люблю Лагира.

- Тсс, - зажала ладошкой ей рот вдовушка. - Чур меня, чур! Дура ты скверная, грязью облитая, в навозе вывалянная… Чур меня, чур!

Живана отняла руками её ладошку от своих губ, глаза её гневно блеснули:

- Ты почто меня так ругаешь?!

- Слава Мокош, успела тебя оскорбить и отвела беду… Детонька моя, как это никто не слышит?! А дедушка-домовой?…

И они стали готовиться к одному из свадебных обрядов, завещанных далёкими предками и постигавшихся поселянами не отвлечённо, а самой жизнью.

Молодая женщина сняла со стены верёвку и, опоясываясь ею, произносила заклинание:

- Как конь-скороход в этой верёвке заплетается, так заплетись сердце Живаны в сердце Лагира, и пусть эти путы не разрубит меч обоюдоостр, не распутает копье калёное, не разобьёт булава тяжёлая…

А Живана достала из заветного ларя прабабушкину панёву, шитую золотой и серебряной нитью, в которую прыгали и Млава, и мама, и протянула вдовушке. Та этот наряд, носимый только замужними женщинами, стала держать обеими руками и упрашивать Живану:

- Вскочи, белая лебёдушка, вскочи!

А невеста не стала бегать по лавкам, как нужно было бы, и приговаривать: «Хочу - вскочу, хочу - не вскочу» (в зависимости от того, люб ли ей жених или не люб), а сразу прыгнула в панёву, вдовушка тут же затянула на ней пояс, и обе расхохотались.

С громким смехом и выбежали на улицу. А им навстречу - бабушка Млава.

- Что это с вами? - спросила настороженно.

- Бабушка, я в панёву прыгнула! - радостно сообщила внучка.

- А чему же так веселиться-то?!

- Чего ты всё, бабка Млава, ворчишь-надрываешься? - укорила её молодая вдова.

- А и впрямь, - сникла старая женщина. - Пусть женятся, любятся, внучат мне рожают… Ну, идите в баню. Идите. Да смотри, Живана, не разбивай кочергой горящие головешки!

Существовало такое поверье: если невеста в предсвадебной бане станет разбивать головешки, то её всю жизнь будет поколачивать муж.

Готовили свадьбу всем миром. В этот день Вышата разрешил находиться на вымоле и жёнам корабельщиков. Они жарили, парили, мужики составили в ряд на берегу Почайны столы дубовые. Самые близкие люди в куту[146] поочерёдно обряжали молодых. Сначала жениха - Доброслав опоясал Лагира нарядным, с жемчугами, поясом, а Дубыня возложил на его голову венок из полевых цветов. Потом надевала на невесту молодая вдовушка, ставшая хорошей её подругой, свадебные белые одежды и также венчала прелестную головку.

Молодых вывели к гостям, и возглас восхищения вырвался у всех собравшихся за столами.

Пили, ели и пели песни до самого восхода молодого месяца… Изок или липень-июнь, начиналось время цветения липы…

Через два дня один лишь Марко, ночью вышедший отправить нужду, видел двух человек - мужчину и женщину, которые на берегу Почайны при свете месяца отрубили петуху голову и зарыли её в землю. Петух ли, курица ли - иной бы при таком свете и не смог определить, но Марко знал, что именно петуху отрубили голову… Дед Светлан говорил: когда закладывают новую избу, то такое проделывают тайно, ночью… И на месте зарытой петушиной головы будет её передний угол.

Марко улыбнулся: он знал теперь, кто были эти двое…

Да, это действительно были Лагир и Живана. Но ни одно в срубе бревно не удалось заложить алану. Со Старокиевской горы вскоре затрубили, сзывая воинов в поход, громкие трубы.

У каждой избы стали распахиваться двери, и старший из семьи шёл в клеть, выводил лошадь, женщины с причитаниями выносили седло, конскую сбрую, оружие того, кто должен идти на Византию. И вот на пороге появляется он, русский ратник, окружённый детьми или племяшами; сын или брат, молодой дядя, а то и - бери выше - крепкий дед, вроде Светлана, идёт, успокаивая плачущих баб, говоря походя:

- Чего загодя хороните?… Наше дело благочестивое. Мы не умирать идём, а побеждать! Будем крепко мстить за кровь невинно убиенных братьев наших…

И какая-нибудь бабёнка из мизинного сословия вдруг, ожесточившись, что её оставляют одну с целым выводком, скажет:

- Помилуй, Микула, да какие же они тебе братья?! Купчины они, да ещё княжеские…

- Дура ты! - плюнет с досады мужик. - Волос у тебя длинен, да ум короток.

И пойдёт русский ратник на смерть твёрдым шагом, не думая о погибели, лишь перед битвой вспомнив своих деток малых да жену бестолковую…

Нет, такие, как богатый Изид, в поход не пойдут, да его никто и не позовёт: сарацин, чужеродец. Или Фарра - единственный иудей во всём Киеве, пробравшийся сюда невесть как и открывший меняльную лавку с позволения Дира… Небескорыстно, конечно!

Пойдут Микулы, Святославы, Ратиборы, Светланы, Селяне, Никиты, Доброславы, Дубыни, Ерусланы…

А вот на тощей кобылёнке по Копырёву концу тащится в гору к княжескому двору смерд, сам, как и его бедная лошадка, такой же тощий. Позванивает рваной кольчужкой (и эту-то сосед - дед старый - подарил!), а под ней чешется спина от ударов плетьми, к которым его присудил сам киевский князь Дир.

Вышата семейных корабельщиков или у кого есть мать и отец распустил по домам попрощаться. На дворе неименитого купца, куда была взята на постой семья деда Светлана, в котле варилась волога[147]. «Ешь вологу в походную дорогу, - говорили русы. - И всегда сыт будешь и счастье добудешь». В кипящее варево бросали корни ревеня и тирлича и верили в то, что, похлебав его, человек не утонет, не забоится злого человека и духа и не возьмёт его ни стрела, ни копье…