- А кто мир сотворил? - спросил я посмеиваясь.

- Его никто не творил… Он стоял, так и стоит сам по себе.

Улыбка вмиг слетела с моих уст, я так и застыл от охватившего меня какого-то внутреннего ужаса, поражённый пока ещё необъяснимой силой языческой мудрости, Успокоившись, я снова обратился к Доброславу:

- Не нашёл мать?

- Не нашёл, - последовал лаконичный ответ.

- Скажи, Доброслав, а как угнали её?… Говори, говори, знай, что я твой друг, хотя и противник по вере. Но у меня ведь тоже душа живая… Понимаешь? А потом, мне с Константином ты можешь доверять ещё и потому, что мы не греки…

- Как не греки?! - удивился язычник.

- Да, не греки… Мы выходцы из Македонии, и предки наши славяне.

- Леонтий, ты прости меня, но я обманул тебя с Константином. Я с Дубыней ищу не мать свою, а одну девочку, дочь жреца, ставшую теперь уже взрослой… А историю с матерью я придумал впопыхах, думал, она вас больше разжалобит, и вы не откажете нам, чтобы взять с собой.

И Доброслав поведал мне о событиях того страшного утра, когда безоружные русские крымские поселяне во время весеннего праздника бога Световида подверглись жестокому избиению хазар.

«Ах, изверги! Считаете себя людьми, убийцы! А чем вы лучше диких зверей?! Где же души-то ваши? И точно. Душа зверя куда человечнее, ибо он никогда не нападёт без надобности… Жестокосердые!» - вослед Константину восклицаю и я.

Доброслав упомянул об Иктиносе. Уж не тот ли, которого в Константинополе зовут Пустым Медным Быком или Медной Скотиной? Расскажу обо всём философу. И подумаем вместе, как помочь этим простодушным, без всякой подлости в сердцах, язычникам, которым мы к тому же обязаны жизнью.

А утром слышим отчаянный стук в дверь. Бежим, открываем. Видим на пороге Константина, растерянного, со всклокоченными на голове волосами.

- Леонтий, - обратился он ко мне, - у меня серебряный кувшин пропал… Тот самый, который брат подарил.

Этот кувшин для омовения лица Мефодий вручил Константину в моем присутствии в знак кровной нерушимой дружбы, и на нём резцом было начертано: «Константину-философу с любовью братской. Мефодий».

Мы вывернули все тоболы, переворошили вещи в сундуках и не обнаружили его. Вот незадача!

- Отче, будучи здесь, ты не вынимал кувшин? - спросил я философа.

- Кажется, вынимал… А вообще-то не помню.

- Может быть, в пути обронили? - высказал я предположение.

- Может быть… - рассеянно ответил Константин. - Ну ладно, что же теперь делать. Жалко, конечно, подарок брата. Хороший подарок.

- Да, верно. Хороший подарок, - повторил я слова Константина.

Наконец-то теологические споры закончены. Философ сказал, что каган остался доволен и разрешил принять в христианскую веру желающих, которые близки к его окружению.

Таких набралось двадцать пять человек.

Потом Завулон устроил пышный приём, одарил нас и мусульманских факихов щедрыми подарками и вручил лично от себя высокие дары василевсу Михаилу. Спустя несколько дней мы, навьючив лошадей и верблюдов, в сопровождении полусотни вооружённых хазарских всадников выехали к берегу Меотийского озера, где уже заждалась нас «Стрела».

Сели на неё. В Херсонесе отслужили благодарственный молебен в церкви святого Созонта, где хранились до нашего возвращения в ларце из красного дерева мощи преподобного епископа Климента, торжественно перенесли часть их на диеру и вскоре отплыли в Константинополь.

В пути философ всё говорил о том, что по приезде, закончив необходимые дела, мы тут же отъедем к его брату Мефодию в монастырь Полихрон, так как ему не терпится погрузиться в работу по созданию славянской азбуки.

Счастливо закончилось наше путешествие в Хазарию, и душа, казалось бы, должна петь, но она почему-то молчала. И мы с Константином, когда «Стрела», войдя в Золотой Рог, поравнялась с Галатой, упали на колени и долго молились, обратив свои лица к башне Христа.

И предчувствие нас не обмануло…

На другой день на приёме у василевса мы вручили ему дары кагана, а димарху мощи преподобного епископа Климента. После торжественных псалмов и екфрасисов их возложат в раку, уже приготовленную в храме святой Софии, над которой начертано золотыми буквами изречение, читаемое одинаково слева направо и наоборот: «Кифон аномимата ми монан офик»[114].

А потом нас к себе пригласил патриарх Фотий и поведал об убийстве русских купцов, вернув философу крест на золотой цепи…

Нет, я не мог без сострадания смотреть на Константина… «Боже, это уже какой-то рок: после каждой победы в теологическом споре по приезде в столицу философа ожидала исподтишка сделанная подлость, направленная не прямо против него, но, тем не менее, так или иначе его касающаяся…»

И сердце Константина снова, как и раньше в подобных случаях, охватила ярость. Он, багровея лицом, воскликнул:

- Скорее из этого зловонного города! Я задыхаюсь, Леонтий!… Скорее отсюда!

Константинополь ещё не совсем оправился от прошедших погромов: не все улицы ещё очистили от булыжников и битых кирпичей. Мусор, который кучами валили у внешней городской стены Феодосия, давно не убирался. Сюда же свозились и пищевые отбросы. По ночам тут пищали и дрались прожорливые крысы, а днём тёплый ветер с Пропонтиды разносил по городу гнилостный запах… Так что восклицание философа по поводу «зловонного города» воспринималось мной в прямом смысле. Но я уговорил Константина немного подождать уезжать отсюда. Мы же должны всё-таки помочь своим друзьям-язычникам…

Я догадывался, что они прибыли сюда не только ради поиска дочери жреца… Но чтобы свершить правосудие. Правосудие - это в моем и их понимании, а по законам империи они готовились к преступлению, караемому сожжением на форуме Быка. И задавал вопрос себе: «Леонтий, служитель Христовой милосердной церкви, а как ты расцениваешь то, что хотят сделать безбожники?…» И мысль моя начинала порхать, как голубица, заточенная в клетку, в поисках выхода. «Ну, во-первых, какие же они безбожники?! У них свои боги, свои воззрения… А во-вторых, предательство, совершаемое из алчности, самое гнусное преступление и карается по всей строгости».

Подумал я ещё: всё-таки рассуждаю я так потому, что в жилах у меня тычет славянская кровь… И перекрестился… Так не следовало мне думать. Мы же должны исходить из братской любви по вере… «Господи, прости мя, грешного… Прости!»

Я устроил Доброслава и Дубыню в предместье святого Мамы, где обычно останавливались русские купцы, которым в течение трёх месяцев выдавались бесплатно съестные припасы - мясо, рыба, вино, овощи. Так же бесплатно они мылись в общественных термах.

Когда я устраивал их туда, Константин резонно заметил:

- Но язычники там узнают о жестокой расправе над своими собратьями.

- Ну и что же?… Они и так узнают, просто там произойдёт это раньше, только и всего.

- И, по-твоему, они должны с этим скорбным известием отбыть к киевским архонтам?

- Может быть, и так…

- Смотри, Леонтий, не согреши…

- Согрешу и покаюсь. А ты покаяние моё и примешь, Константин, если есть у тебя живая душа…

Теперь я жду, как будут разворачиваться события, и буду стараться направить их, по возможности, в нужное, благоприятное для язычников русло.

Возле форума Тавра, где продавали скот, к Доброславу и Дубыне пристал толстый армянин и стал упрашивать их продать Бука. Еле-еле Клуд и Дубыня отвязались от толстого армянина.

Потом они медленно пошли по главной улице Меса, где на каждом шагу попадались ергастерии - ремесленные мастерские, являющиеся одновременно и купеческими лавками.

- А здесь, я смотрю, всё так же, как и в Херсонесе, - отметил Дубыня.

- В Херсонесе чище. А какие белые там на высоком берегу храмы… - вспомнил Доброслав.

Конечно же, они прибыли сюда кружным путём не для того, чтобы, побродив по улицам, сделать сравнение двум греческим городам, - они искали женщину с родинкой-подковкой на шее и регионарха Иктиноса… И стоило им попасть в район форума Быка, как они сразу же услышали разговоры о регионархе, которого именовали Медной Скотиной.