- Жаксы! Кто ж ты такая? - спросил улыбаясь.

Деларам, приходя в себя, не ответила на вопрос, лишь перевела взгляд с бывшего древлянского волхва на лежащего на траве коня, которого умертвили второй стрелой в глаз, чтобы избавить животное от лишних мучений…

- Молчишь?! А ну, - обратился Чернодлав к воинам, - снимите с неё одежды!… Пусть проветрится.

- Не подходите! - воскликнула Деларам, выхватив из-под накидки кинжал, и подняла руку, озираясь по сторонам.

Во всем выражении её возбуждённого лица, во взгляде проглянуло столько отчаянной решимости, что воины не сразу бросились выполнять приказание шамана; это, собственно, в какой-то миг и охладило Чернодлава, и он устало махнул рукой:

- Не надо… Ведите её на уртон.

Вскоре Деларам представилась ужасная картина: где по одному, где вповалку лежали убитые русы. У некоторых на голове и шее запеклась кровь. У многих были открыты голубые глаза и немобезучастно взирали в бездонное небо…

Служанки жались в кучу, а завидев госпожу, загалдели, заголосили разом. Сотник Алмуш прикрикнул на них, и они замолчали.

Шаман повелел ему отвести Деларам и её служанок в отдельную палатку и поставить возле входа охранников, потому что заметил, как у других сотников да и десятников тоже при виде пленниц плотоядно загорелись глаза…

«Эта птичка не простого полёта», - предположил Чернодлав, глядя на Деларам.

- Пусть успокоится, а утром о себе всё скажет, - поведал он тихо Алмушу.

Тот согласно кивнул.

Разведывательная тысяча Чернодлава почти полностью состояла из идолопоклонников, иудеев (в основном сотники и десятники) можно пересчитать по пальцам. Большинство воинов верили в бога Огня и Солнца, они поднимались рано, до восхода, и ждали появления первых лучей.

Также раненько встала и Деларам. Каково же было удивление Чернодлава, когда она начала молиться восходящему солнцу…

- Имеет с нами единого бога… А не скажет, кто такая, знаю, что сделать… - обратился шаман к Алмушу.

- Посадим на раскалённые угли.

- Не-е, брат, так не годится… Испортим нежную кожу… Разве тебе не будет жаль её?

- Будет жаль… - ответствовал простодушный сотник.

Когда на вопросы: «Кто она и откуда? И зачем оказалась здесь?» Деларам снова не захотела отвечать, шаман вывел из палатки оставшихся в живых служанок, которых тут же окружили хазарские воины, и сказал:

- Сейчас я отдам девиц на поругание… По тридцать человек на каждую. После чего они умрут в мучениях. То же самое ожидает и тебя, моя красавица…

- Я не твоя красавица, изверг! - в запальчивости крикнула Деларам.

- Но это мы ещё посмотрим! - задетый за живое, угрожающе произнёс бывший древлянский жрец. - Ты будешь говорить или нет? - Он махнул рукой, и воины выдернули из толпы служанок самую юную, безвинную, с опухшими от слез глазами, дрожащую от страха, которую Деларам любила так же, как ту, отданную в жертву Гурку.

- Нет! Нет! - закричала печенежская дева. - Хорошо, я скажу! Скажу! - и зарыдала, прикрыв лицо руками.

Можно удивляться: любила ту служанку, а отдала в жертву Гурку, но не захотела, чтобы умерла эта, пожалела… Повторяю: в груди Деларам билось не жестокое сердце, сострадательное к чужой беде и горю… Поэтому она и спасла от плахи голову Кузьмы и вышла за него замуж. А то, что принесла в жертву самую любимую юницу, - это всё правильно, так считала сама и считают все идолопоклонники: в жертву Гурку надо отдавать самое ценное…

Когда она заговорила, шаман и сотник, слушая, дивились её словам: угадал Чернодлав, женщина эта оказалась не из простых. Желанная любовница архонта киевского Дира, ставшая женой его дружинника…

«Так вот кто срубил Мамуну голову?! Значит, ехала к мужу… Сказать аль нет, кто я на самом деле?… И спросить: видела ли она меня в Киеве? Доставили её из загородного терема как раз во время казни дозорных… А я выпускал душу из тела киевского колдованца позже… Но я эту женщину не видал, значит, не могла увидеть и она меня… - Потом мысли шамана потекли в другом направлении. - Научу-ка я и её летать на священную гору Меру, откуда руками можно достать солнце… Ты ещё полюбишь меня… изверга!»

И через несколько дней Деларам уже парилась в конопляной бане, и это понравилось печенежской деве больше, чем тогда, когда пробовала маковое зелье, - и она сделалась послушной Чернодлаву во всем…

Моя мама находилась при смерти, поэтому, не дожидаясь послов из Константинополя, я выехал из монастыря Полихрон в Тефрику.

В дороге думал не только о родном существе, которое вот-вот оставит сей бренный мир, и о дальнейшей судьбе сестры, но и о болезни не менее дорогого мне человека, коим являлся философ.

Сердце моё разрывалось на части, ибо я видел: лекарства, которыми пользовал Константина врач-армянин, не приносили желаемого результата. Успокаивало лишь то обстоятельство, что теперь больным займётся Доброслав, доказавший однажды действенность своего лечения травами… Только бы разрешил Мефодий!

При отъезде я имел с ним разговор на эту тему. Кажется, он должен согласиться. Конечно, есть определённая надежда на врача, которого обещал прислать Фотий, но когда тот прибудет?… Вот вопрос.

Патриарх Фотий… Какой нежной участливостью окружает он людей, преданных ему. Сколько заботы к ним проявляет! Не забывает никогда. А ведь времени у него в обрез. Весь в трудах. На его плечах не только патриаршество, не оставляет без внимания и своё детище - Магнаврскую школу, где преподаёт риторику, греческую грамматику и литературу. Занимается изложением и истолкованием текстов многих прозаических произведений Древнего мира[206], говоря при этом, что «книги эти, несомненно, помогут тебе вспомнить и удержать в памяти, что ты при самостоятельном чтении почерпнул, найти в готовом виде, что ты в книгах искал, а также легче воспринять, что ты ещё своим умом не постиг».

Я слова Фотия хорошо запомнил и воспроизвожу их точно… А теперь патриарх работает над историей павликианского движения. Так на чем же он остановился?… Ах, да, - на правлении Феодоры, когда она возымела желание привести к правой вере павликиан или искоренить их из числа живых… Для этого послала на восток трёх сановников - Аргира, Дуку и Судалу. Первый, как известно, приходился Иктиносу-регионарху отцом… Жестоко они расправились с вероотступниками. Было уничтожено до ста тысяч человек… Тут рукопись Фотия обрывалась. Но хорошо знаю, и я уже писал об этом, как затем устраивалась жизнь павликиан…

После смерти предводителя Сергия-Тихика и дальнейшего разгрома эти люди стали объединяться в общины и жить в полном равенстве. Они выступали за восстановление порядков и обычаев раннехристианской церкви, имея в виду прежде всего равенство раннехристианских общин, которое они понимали не только как равенство перед Богом, но и как социальное равенство…

И служил у анатолийского стратига некий муж по имени Карбеас. Он исполнял должность табулярия[207] и гордился верою павликиан, которую исповедовал. Когда он узнал, что отец его был распят на дереве по приказу сановника Аргира, то бежал вместе с другими сообщниками по ереси, коих насчитывалось до пяти тысяч человек, к тогдашнему эмиру Мелитены, которого звали Али Тарсийский. После того, как Карбеас со своими людьми дал слово верности эмиру, арабы приняли павликиан с почётом и заверили их в поддержке. Они разрешили им на своей земле строить города. Были сразу воздвигнуты два - Аргаун и Амару, так как число павликиан росло с каждым днём - они бежали сюда отовсюду… Потом началось строительство Тефрики Азиатской, и сейчас она служит столицей павликиан; здесь собираются в походные колонны, подвергают страшному опустошению ромейскую державу и приходят на помощь своим благодетелям - сарацинам…