Подавленный, я поплелся в комнату, где трибун Марк Либер, воин и слуга Рима, лежал без сознания, приближаясь к смерти. Его кожа была холодной, но я видел, что он дышит. Улегшись рядом, прижавшись к его лицу и положив руку ему на грудь, я ощутил, каким тяжелым, медленным и холодным было его дыхание.

В окно заглядывало тусклое желтое солнце; снизу до меня доносились шумные голоса толпы.

Я слушал с закрытыми глазами, как будто дремал в театре. Голоса были знакомыми, словно принадлежали знаменитым римским актерам.

Пилат: Вы в чем-то обвиняете этого человека?

Каиафа: Не будь он преступником, мы бы к вам его не привели.

Пилат: Тогда займитесь им сами. Судите его по своим законам.

Каиафа: У нас нет власти приговаривать к смерти.

Пилат: К смерти?

Каиафа: Этот человек подстрекал людей к мятежу. Он выступает против уплаты налогов Цезарю и выдает себя за Мессию — царя!

Пилат: Ты — царь евреев?

Иисус: Это твой вопрос? Или тебе кто-то обо мне рассказал?

Голос казался ужасно усталым.

Я открыл глаза.

В поле моего зрения возникло серое, спокойное лицо Марка Либера, освещенное желтыми лучами солнца.

С усилием я слез с кровати и подошел к окну, глядя на площадь, запруженную евреями, как в день резни галилеян. Однако сейчас они выстроились полукругом за Иисусом, который, опустив плечи, стоял перед креслом Понтия Пилата. Пилат опустил подбородок на ладонь — поза, которую я видел много раз.

Площадь была тихой, словно гробница. Евреи ждали, когда прокуратор Иудеи примет решение касательно Иисуса.

Пилат встал и поправил тогу.

— Зачем кому-то о тебе рассказывать? Почему я вообще должен знать о тебе и твоих делах? Разве я еврей?

В толпе захихикали.

— Тебя привел сюда народ и священники, — сказал Пилат, указывая на собрание. — Что ты сделал?

Иисус посмотрел себе под ноги и поднял лицо. Мое сердце упало: он был весь в синяках и в крови; глаза покраснели и заплыли от ударов.

— Мое царство, — сказал он тихо, — не от мира сего. Если бы оно было от мира сего, мои люди не позволили бы меня арестовать. Нет, я не царь этого мира.

Пилат выпрямился; я видел эту реакцию во время игр, когда он понимал, что скоро заработает очки.

— Но ты все же царь…

— Да, это так, — сказал Иисус.

По площади прокатился гул голосов, предвкушая победу.

— В самом деле? — спросил Пилат, когда тишина воцарилась вновь.

— Я царь, — четко и ясно сказал Иисус, — и потому я был рожден. Потому я пришел в этот мир — чтобы свидетельствовать об истине. Мой голос услышит лишь тот, кто открыт истине.

Казалось, он снова был в Храме, говоря твердо, гордо, и его слова достигали моих ушей, хотя я стоял высоко над запруженной площадью.

Шум улегся, и Пилат сделал небольшой шаг вперед.

— Истина, — вздохнул он. Потом усмехнулся. — Что такое истина?

Иисус не ответил.

Пилат развернулся и сел в свое синее с золотым кресло. Он называл его судебным, используя только при вынесении приговоров. Некоторое время он сидел, обхватив ладонью подбородок и разглядывая Иисуса. Мне показалось, он смотрит вверх, на меня, но я не был в этом уверен. Толпа молчала, не двигаясь и ожидая решения.

— Я не вижу за этим человеком никакой вины, — объявил Пилат.

Слова вызвали потрясенную тишину, а затем толпа взорвалась в гневе, рванулась вперед, но остановилась, увидев, как солдаты положили руки на мечи. Каиафа подошел к Пилату и встал рядом с Иисусом.

— Он возмущает нацию, — сказал он, словно наставляя прокуратора. — Он начал в Галилее, а теперь продолжает здесь.

Пилат встал.

— Галилея! Да, он из Галилеи. В таком случае, это дело вообще не должно меня касаться. Иисус — галилеянин, вот и ведите его к тетрарху Галилеи. Ирод, должно быть, уже проснулся в своем большом дворце. Ведите назарянина туда.

«Хитрый ублюдок», подумал я, в отвращении отходя от окна. Мой трибун спал; солнце окрашивало его белую кожу. Я смотрел на него до тех пор, пока по моим щекам не потекли слезы.

— Я пытался, Марк, — тихо сказал я, — но никому нет дела.

Толпа уходила от Пилата, по жесту которого из крепости вышли четверо солдат, возглавляемые центурионом Гаем Абенадаром. Пилат что-то сказал ему, после чего центурион занял позицию во главе толпы, медленно спускавшейся по ступеням на улицу и собиравшейся идти через весь город во дворец Ирода. Я видел его крыши, омытые солнечным светом. Я знал Пилата. Он послал солдат не для того, чтобы защитить евреев и даже не для того, чтобы с Иисусом не расправились по дороге, а чтобы узнать, как там все пройдет.

Наконец, толпа сошла с широких ступенек, и я увидел несчастного, подавленного Иоанна, который, вероятно, все это время был там: его сердце, конечно, разбито; его мир рушился, как и мой.

Сперва я хотел догнать его, рассказать, как мне жаль, что все так получилось, но потом сел на кровать и взял холодную руку трибуна. Никто больше не имел значения, кроме него.

Ирод перехитрил Пилата.

Ближе к полудню Иисус и его стража вновь появились на площади, отосланные в крепость Антония Иродом, который лишь посмеялся на Иисусом, обрядив его в мантию и объявив царем.

Разозлившись, что Ирод повернул оружие Пилата против него самого, прокуратор ходил по кабинету и стучал кулаком по ладони, виня Ирода и угрожая ему перед молчащим Абенадаром. Увидев, как толпа с Иисусом в центре заполняет Литостротон, я сбежал вниз, в комнаты Пилата, загоревшись надеждой, что теперь прокуратор его отпустит.

Пилат смятенно обернулся ко мне.

— Знаю, Ликиск, ты пришел просить о том, чтобы я освободил этого человека. Можешь не стараться. У меня нет намерений его убивать. — Он поднял руки и ударил кулаками о стол. — Проклятье! Лучше бы этот день никогда не наступал. — Затем он улыбнулся. — Моя дорогая жена снова видела сон. «Не позволяй ничего делать с Иисусом!», предупредила она меня. По ее словам, этот сон был пророчеством. Теперь с той же просьбой приходит Ликиск. А что ты, Абенадар? Может, и ты попросишь меня за этого человека?

— Мое дело — исполнять законы, — заявил центурион. — Ваше — править согласно ним.

— Ликиск считает, что Иисус может спасти жизнь Марку Либеру.

— Ведь он помог другим! — воскликнул я.

Абенадар пожал плечами.

— Есть не только смертельные наказания.

Пилат кивнул и погладил подбородок.

— Евреи хотят его убить.

— Завтра мы в любом случае повесим троих, — сказал центурион.

— На Голгофе будет многолюдно, — сказал Пилат, намереваясь пошутить.

— Как вы решите, господин, — ответил Абенадар, всегда готовый исполнить приказ. — Но у нас мало времени. В шесть начинается суббота. Мы их оскорбим, если повесим преступников позже.

— Хорошо, центурион. Проследи, чтобы Варавву и двух его приятелей-головорезов повесили вовремя, а я попытаюсь разделаться с этой безумной ситуацией.

Толпа на площади увеличилась; собравшиеся начали требовать казни еще до того, как Пилат приблизился к своему судебному креслу.

— Итак, — сказал он, остановившись и глядя на Каиафу — высокомерный, прямой, с покрасневшим лицом, злясь на то, что Ирод вернул его посылку. — Ирод прислал вас обратно! Вы привели его ко мне, обвиняя в подстрекательстве, но ваш собственный царь не сделал ничего — только подшутил над этим несчастным! Но вы снова здесь и жаждете крови, ждете, что Рим вынесет приговор, который не счел нужным вынести ваш собственный правитель! В вас слишком много желчи, Каиафа.

Священник отшатнулся, словно Пилат его ударил.

Прокуратор посмотрел на Иисуса, печального, едва стоящего от усталости, и сел в сине-золотое кресло.

— Хотите приговор? Вот вам приговор. — Он помолчал, осматриваясь и проверяя, здесь ли охрана на случай неприятностей. — Я прикажу высечь Иисуса, а потом отпущу.

И прокуратор посмотрел на меня. Если б это было уместно, он бы улыбнулся. У меня не было препятствий политического характера, и поэтому улыбнулся я. Взглянув на Иисуса, я ожидал, что он тоже улыбнется, но он оставался мрачным и слишком подавленным, чтобы как-то реагировать. (Конечно, перспектива римской порки вряд ли может кого-то обрадовать!)