На каждой миле стоял столб, указывавший, где мы находимся.

— Не считай их, — предупредил Лонгин. — Они только растягивают путешествие.

Он легко держался в седле, то и дело понукая лошадь загорелыми мускулистыми ногами.

Во второй половине дня мы начали подниматься на Альбанские холмы, а справа от нас, на западе, солнце опускалось к морю. Чем ниже оно садилось, тем прохладнее становился воздух, и я начал мерзнуть. Вечером я окончательно продрог и обрадовался теплу армейского одеяла, которое Лонгин набросил на меня, когда мы разбили лагерь у подножья леса, на ковре из еловых иголок. Расковывая кандалы и оборачивая цепь вокруг ствола дерева, Лонгин выглядел виноватым.

За завтраком мы разделили кусок вяленого мяса из его рюкзака и выпили вина из полных мехов. Умывшись холодной водой у ближайшего ручья, мы вновь ступили на дорогу, забирая выше в холмы. Сидя на поскрипывающих седлах, мы ехали в прохладной тени высоких сосен, растущих по обе стороны от нас. Движения здесь практически не было.

Никто не говорил до тех пор, пока солнце не оказалось прямо над головой. «Отдохнем», объявил Лонгин, остановившись в рощице с разбросанными по ней пятнами солнца, чьи лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев. Я спустился с лошади и растянулся на земле, прислонившись изболевшейся спиной к стволу. Я думал о побеге, но мои ноги болели, и я хотел есть. Лонгин накормил меня вяленым мясом, затем потянулся к рюкзаку и вытащил оттуда яблоко, разрезав его пополам мечом. Мы поели немного сыра и запили вином.

Когда, наконец, Лонгин сел, то некоторое время сосредоточенно смотрел на меня.

— Ты сегодня весь день молчишь. Сколько еще ты будешь дуться? Почему не смиришься со своим будущим?

Я ничего не сказал. Вздохнув, он заметил:

— Думаю, я понимаю, почему ты не хочешь со мной говорить.

— Рабство не располагает к дружелюбию.

— Даже рабство у Прокула?

— Это совсем другое.

Лонгин улыбнулся. Дружелюбная улыбка, которую я решил проигнорировать.

— В чем же отличие?

— Прокул не держал меня в цепях.

— Я не могу их снять, Ликиск.

— А я и не прошу.

Больше мы не разговаривали до тех пор, пока не остановились на ночлег. Мы уже были очень близко от берега. В воздухе витал соленый запах, напомнив мне об Остии. Лонгин прицепил меня к очередному дереву и разделил со мной мясо, вино, немного хлеба и кусок сыра. Ночь была не такой холодной, как вчерашняя, но все-таки довольно свежей. Однако Лонгин разделся и завернулся в одеяло в одной только набедренной повязке. Я узнал выражение в его глазах и уверился в своей правоте, когда услышал:

— Легко понять, почему ты нравишься Цезарю, и что он в тебе увидел.

— Все, что я вижу, это цепи, — сказал я, погремев ими.

Озадаченный и на секунду онемевший из-за моих слов, он ответил:

— Даже когда ты злишься, ты все равно очень обаятельный.

— Я знаю, о чем вы думаете, и мне это неинтересно. Если только вы не хотите заключить сделку.

Лонгин усмехнулся.

— Какую?

— Я позволю вам со мной переспать, а вы меня отпустите.

— Не пойдет. Я легко могу тебя взять.

— Можете, конечно, но когда мы прибудем на Капри, я обо всем расскажу Цезарю, и вас повесят.

И добавил с насмешкой:

— Возможно, я в любом случае ему расскажу, просто чтобы посмотреть, как вас распнут.

В глазах Лонгина мелькнула боль, и он ответил:

— Что у тебя за ужасные мысли.

— Они возникают из-за цепей!

Проигравший Лонгин завернулся в одеяло и заснул.

Утром Лонгин решил не делиться со мной завтраком. Теперь мы ехали по плоской болотистой местности, воздух которой был наполнен ароматом океана, и до нас доносились голоса морских птиц, кружившихся, нырявших и игравших в голубом небе. Лонгин со мной не разговаривал, не делился вином и водой из фляги. Время от времени он прикладывался к ней сам. Дважды я ловил его косой взгляд — он желал посмотреть, какой эффект производит на меня его наказание. Я покачивался в седле с потрескавшимися от жажды губами и пересохшим как кость ртом. В животе урчало от голода. Днем мы не останавливались на отдых — Лонгин решил перекусить в седле. Ближе к вечеру мы выбрались с болот и вновь начали подниматься, пара молчаливых путешественников в необжитой местности. К ночи дорога опустела: странники искали убежища на постоялых дворах.

Долгие часы я обдумывал планы побега, но лишь для того, чтобы отбросить их, поглядывая на зловещий лес. Скованный, без еды и воды, невероятно уставший, я практически не имел шансов убежать от сытого Лонгина.

Мы разбили лагерь с видом на море. Обернув мои цепи вокруг огромного валуна, Лонгин разжег костер и постелил на гальке одеяло. Раздевшись, он начал потчевать себя из своих бесконечных запасов — мясом, сыром, хлебом, яблоками и вином. Я старался не смотреть, но глаза постоянно возвращались к еде, следуя за каждым куском, что переходил из пальцев в рот. Когда Лонгин закончил, он неторопливо вымыл руки водой из фляги, пока я пытался найти во рту хоть какую-то влагу, чтобы смочить язык и облизать сухие, потрескавшиеся губы. С предыдущей ночи никто из нас не произнес ни слова. Лежа в тепле и сытости, глядя на меня сквозь мерцающий огонь, Лонгин сказал:

— Мне кажется, Ликиск, прошлой ночью мы говорили о сделке?

Несмотря на болевшие, кровоточившие губы, я улыбнулся и медленно покачал головой:

— Ни за что.

Лонгин проворчал:

— Упрямый придурок.

Утром его представление было более изысканным, а в середине дня он снова ел сыр и хлеб. Вечером он скинул одежду, уселся греться у огня и принялся готовить в маленьком котелке кашу. Запах был чудесным — острым, резким, как у завтраков Друзиллы. Лонгин пил вино прямо из мехов, щедро расплескивая его по щекам и шее и издавая мучительные для меня звуки. Пустота в желудке отзывалась непрерывной болью; язык высох. Когда я на секунду задремал, жестокий Морфей, хитрый бог сновидений, решил измучить меня видом сатурналий, на которых были Марк Либер и Гай Абенадар: все мы угощались прекрасным мясом и жареной птицей, а на столе было столько кубков вина, что никто не боялся его пролить. Вздрогнув, я проснулся и посмотрел на дымный огонь, на Лонгина, заканчивавшего свой ужин. С трудом шевеля растрескавшимися и кровоточащими губами, я сдался, проговорив сухим, хриплым голосом:

— Ты победил, Лонгин.

— Победил? — он в ожидании взглянул на меня.

— Я так хочу есть, что сделаю все, что захочешь.

Когда он вынес все выгоды от этой сделки, я поел, но через несколько минут меня затошнило и вырвало.

В середине следующего день мы повернули на запад, на дорогу, проходившую по длинному, извилистому, крутому ущелью, а потом оказались у моря. Глядя на синее бескрайнее пространство, я заметил остров Капри, высившийся над ним, словно сверкающий белый храм Нептуна.

Только увидев эти высокие белые утесы, широкую гладь воды и танцующее над морем солнце, я с ужасом понял, что мне противостоит. Там, на этом острове, ждал Цезарь. Ждал меня. Цезарь с плохим запахом изо рта, с болезненными объятиями, Цезарь расплаты и убийства, Цезарь, чьи длинные руки вынудили хорошего человека вскрыть себе вены.

Словно читая мои мысли, Лонгин сказал:

— Здесь ты и останешься Ликиск. Это Капри.

Преторианцы Тиберия защищали подступы к Капри, расположившись в маленьком лагере на узком выступе материка, прямо напротив острова. В воду уходила небольшая пристань, к концу которой была привязана гребная шлюпка. Когда мы въехали в лагерь, центурион Авидий Лонгин Приций передал свой потрепанный человеческий груз невысокому крепкому офицеру с мрачным взглядом. Осмотрев меня с ног до головы, он в гневе повернулся к Лонгину.

— Что с ним случилось? Он выглядит ужасно.

Лонгин хладнокровно ответил:

— Упрямый ублюдок отказывался есть и пить. В конце концов, мне пришлось кормить его силой. Потом он пытался сбежать. Я рад, что передаю его вам.