— Положение крайне сложное. Евреи очень вспыльчивы, причем по любому поводу. Они спорят из-за каждого пустяка. Они любят вдаваться в мельчайшие детали. Здесь всегда находятся посланцы из Иерусалима и много возбужденного сброда, которым только дай повод, чтобы превратить искры недовольства в опасный пожар, как тот, что мы с тобой тушили на Целийском холме. Должен сказать, как чиновник, занимающий пост всего два года, Пилат неплохо себя проявил. Он использует слова там, где менее разумные люди обратились бы ради сохранения мира к распятиям.

— Значит, Абенадар следит за тем, чтобы все было тихо и спокойно, — сказал я.

Марк Либер улыбнулся.

— Ты ведь знаешь Гая. Всегда за закон и порядок.

— Я очень хочу его увидеть, — сказал я и добавил, — и очень хочу увидеть жену Пилата. Приезжая в дом Прокула, она всегда была ко мне добра.

Марк Либер взъерошил мои волосы.

— Клавдия тебя любит. Тебя все любят.

Клавдия — жена Пилата, кузина Прокула и друг Ликиска, — вернулась в Кесарию раньше центуриона Гая Абенадара. Ей быстро рассказали о моем появлении. Симпатичный молодой солдат пришел в комнаты Марка Либера с сообщением, что Клавдия хотела бы со мной встретиться, если я сейчас свободен.

Она обняла меня, немного всплакнула — как и я, — и мы сели в галерее, откуда открывался вид на город и гавань. Накрыв мою руку прохладной ладонью, она попросила рассказать ей все новости и слухи. День прошел в историях. Она плакала, слушая о трагедии своего брата, поздравила меня с освобождением и похвалила за то, что я такой симпатичный, крепкий и обаятельный молодой человек.

Госпожа Клавдия была моложе мужа. С нее могли бы ваять образ Афродиты, хотя она выглядела худощавее большинства Афродит. Ее волосы были рыжевато-коричневыми (натуральный цвет, не хна). Глаза, зеленые, словно море, она не красила; длинные ресницы были изящно изогнуты (она эффектно пользовалась ими, умея показать и робость, и флирт, и восторженный трепет). Груди были большими, бедра — широкими и отлично подходили для деторождения.

Больше всего меня восхитила красота ее рук с длинными изящными пальцами, чье прикосновение было прохладным, нежным и ободряющим. Она хорошо говорила на греческом, латыни и даже на здешнем языке — арамейском, — и посоветовала выучить его, поскольку полезно знать язык местного населения.

— Я научу тебя тому немногому, что мне известно, — сказала она, улыбнувшись и похлопав меня по щеке прохладной рукой. — Научу всему, что тебе следует знать о своем новом доме. Хочешь, Ликиск?

— Конечно, хочу, если это не нарушит моих обязанностей по отношению к трибуну.

— Не волнуйся, — вздохнула она. — Мы с тобой станем заниматься в те дни, когда Марк будет на службе. Я с ним договорюсь.

— Отлично, — улыбнулся я, — если он даст свое согласие.

Марк Либер решил, что это великолепная мысль, и я начал проводить послеполуденное время с женой прокуратора Иудеи, оказавшейся умным, живым, внимательным, знающим и терпеливым учителем. Будь она настоящим учителем, ей бы не пришлось пользоваться розгами, чтобы завоевать внимание ученика.

От Клавдии я узнал историю тех странных людей, что держали в напряжении ее мужа, требовали от Рима уступок, поклонялись странному богу без лица и увечили своих мужчин.

Через несколько недель я увидел больше Палестины, а не только одну Кесарию и ее окрестности. Настал день, когда возникла необходимость взглянуть на те места, где Пилат хотел строить водовод.

— Мы собираемся изучить местность внутри и вокруг Вифлеема и Иерусалима, — объяснил Марк Либер, готовясь к путешествию.

Отправляясь холодным весенним утром на юго-восток, мы представляли собой нечто большее, чем простой патруль. Трибун и я ехали впереди, за нами — инженер Элий и один из его молодых помощников, далее следовала дюжина всадников с копьями и мечами, и двое было в авангарде. Я чувствовал себя очень важным.

Из-за вершины горы Гаризим выглядывало укутанное туманной дымкой утреннее солнце. Недалеко от южной части Кесарии мы пересекли чистый журчащий ручеек. Солнце поднималось слева, указывая прямо на юг, на прибрежные регионы и равнину Шарона. Хорошая земля для походов, заметил трибун, когда мы проезжали городок Аполлонию, подошли к городу Иоппа, а затем повернули на восток и поскакали по дороге к Иерусалиму.

В моей сумке лежало письмо Неемии к важному еврею Никодиму, но Марк Либер не мог обещать, что у меня будет время на его поиски.

— Это неважно, — сказал я. — Это может подождать.

Вскоре мы оказались на возвышенности. Никогда прежде я не видел холмов, круто вздымающихся по одну сторону дороги, а по другую резко падающих в каменную долину. Солнце поднялось высоко над холмами, заливая желто-красным светом стены города, внезапно появившегося перед нами после того, как мы миновали перевал над широкой изгибающейся долиной вокруг западных стен.

Иерусалим! Обнесенный стеной, город вырастал из глубоких долин, словно большая крепость, и солнце окрашивало алым крыши его домов.

Подняв руку, Марк Либер сказал:

— Мы проведем ночь в лагере преторианцев. Он называется башней Антония. Видишь? Башня на вершине, слева от нас. Справа — еврейский храм; мы сможем следить за всем, что там происходит! С башни виден его двор. Каждый день что-нибудь новое!

Указав направо, он продолжил:

— Отсюда не видно, но на юге города находится Силоамский бассейн. Утром мы его проверим, а потом отправимся в Вифлеем; он тоже на юге, но не очень далеко. Когда мы войдем в Иерусалим через ворота Иоппы, справа будет дворец царя Ирода. Он такой роскошный, что обзавидовался бы сам Цезарь. Пилат иногда в нем останавливается.

Солнце клонилось к закату, и на дороге к воротам Иоппы было мало людей; еще меньше их было на улице рядом с белыми стенами царского дворца, в тени которых мы ехали к крепости. Улицы были сумрачно-темны, но лагерь преторианцев все еще купался в золотистом свете солнечных лучей. Освещенные крыши соседнего храма сверкали настоящим золотом.

Мы медленно проехали по долине, и разбросанные по ней грубые дома напомнили мне дома римских бедняков; тусклые, темные глиняные стены резко контрастировали со сверкающим камнем царского дома и золотыми крышами храма на холме.

Потом мы повернули на север, постепенно приближаясь к башне Антония. Этот район города оказался деловым: вдоль улицы, по которой мы ехали, выстроились прилавки и магазины купцов, закрытые из-за позднего часа. По пути нам встретилось несколько прохожих. Это были бородатые евреи в длинных полосатых одеждах, отворачивавшиеся от нас. Один человек плюнул, но никто из солдат не обратил внимания на это оскорбление. Последний поворот, и мы прошли сквозь ворота в лагерь. Солдаты с облегчением вздохнули, когда трибун отпустил их отдыхать.

Комната, где мы оказались с Марком Либером, была высоко в башне, выходя окнами на юг. Из окна я увидел именно то, что он и обещал — открытый двор огромного храма, где весь день напролет шумными группами сбивались жители Иерусалима. Горевшие лампы освещали широкую каменную площадь, но храмовая территория была сложной системой одних дворов внутри других, окружавших здание с золотой крышей, которое я видел на протяжении всей своей поездки по городу. Положив руку мне на плечо, Марк Либер смотрел на храм.

— Странное место для поклонения, — сказал я, хмурясь. — Никаких статуй. Евреи их запрещают. Как человек может поклоняться богу, если не знает, как он выглядит?

— Евреи верят, что их бог выглядит как человек и создал человека по своему образу.

— Но как он выглядит? Как ты? Как Абенадар? Как Цезарь? Сколько людей, столько и лиц.

Развернув меня и подняв большим пальцем мой подбородок, Марк Либер улыбнулся:

— Как бы он ни выглядел, вряд ли он лучше тебя.

— Когда ты начинаешь так льстить, я догадываюсь, что у тебя на уме.

— А что у тебя?

Моим ответом был поцелуй.

С рассветом внизу возник шум голосов. Храм, который всю ночь пустовал, постепенно заполнялся людьми. Большой внешний двор от стены до стены оказался забит людьми в полосатых одеждах — они бродили, собирались в группы и разговаривали, хотя казалось, что никто из них не слушал друг друга. Весь этот шум влетал в комнату с холодным утренним ветром. К тому времени я уже проснулся и был готов, а Марк Либер спокойно спал, лежа на боку.