Слишком взволнованный, чтобы спокойно сидеть, он расхаживал по кабинету, не сводя с меня глаз, улыбаясь и качая головой, словно до сих пор не верил в мое появление. Он был таким, каким я его запомнил, будто после того, как он покинул Эсквилинский холм и мою жизнь — казалось, навсегда, — не прошло столько времени. (Лишь позже, когда он уснул, я заметил на его висках седые пряди).

Успокоившись, он приказал принести мне вино и еду. Сев на стул у двери, скрестив ноги в лодыжках и положив руки на живот, он наблюдал за тем, как я ел и пил. Позади на крючке висела кираса и светло-красная накидка Двенадцатого легиона. Рядом с мечом и поясом на вбитом в стену колышке торчал пернатый шлем.

— Когда наешься, — проговорил он, — расскажи мне все. Знаю, ты устал после путешествия, и завтра сможешь выспаться, но сегодня я должен знать, что произошло с тобой, с отцом…

В своем восторге я позабыл — безжалостно, сказал я себе, — о письме от Прокула! Извиняясь и проклиная себя за забывчивость, я вложил письмо в его руки.

— Что бы ни происходило, Марк Либер, я всегда помнил, что должен тебе это передать, — сказал я.

Дав ему в тишине прочесть прощальное письмо отца, я опустился на колени рядом со стулом. По моим щекам текли слезы, и вскоре они появились и в его глазах, катясь по лицу, словно капли дождя. Дочитав письмо, он свернул его, оставил на коленях и положил руку мне на голову.

Долгое время мы молчали. Наши слезы говорили сами за себя.

Наконец, притянув меня и прижав мою голову к животу, он сказал:

— Теперь ты здесь, в безопасности. Ты был рабом моего отца. Теперь ты свободен. Я даю тебе вольную, в которой тебе отказали смерть и предательство, хотя, согласно завещанию отца, свобода — твоя по праву. Как его сын и наследник, я освобождаю тебя. Завтра мы оформим это официально.

Той ночью я впервые почувствовал себя частью его жизни, ходя по скромным помещениям, вдыхая запах кожаной формы, чувствуя рядом крепкое тело моего солдата.

Утром Марк Либер повел меня к прокуратору Иудеи Понтию Пилату на ритуал освобождения. Я видел этот ритуал лишь раз, когда аристократ освобождал домашнего раба, который, рискуя жизнью, спас из огня младшего сына хозяина. Руководил церемонией сенатор Прокул. Большинство известных мне свободных рабов получили свободу по завещанию их хозяев, и Прокул сделал то же, освободив рабов в завещании, исчезнувшем вместе с другими бумагами сенатора.

Прокуратор оказался человеком средних лет, лысым и полным. Его отекшие светло-голубые глаза были узкими щелями — настоящие глаза политика. Он ждал меня и Марка Либера в официальной комнате, скромно украшенной образом Аполлона-законодателя и бюстами Тиберия и Августа. Пилат стоял за широким столом из позолоченного дерева, по краям которого были сложены папирусные свитки; еще больше свитков лежало на полу у стула.

Пилат приветствовал трибуна как друга, хотя встреча касалась официального дела. Я был удивлен, что Пилат меня знает.

— Я помню тебя, Ликиск, помню этого удивительного мальчика, — сказал он, улыбаясь. — Как замечательно, какая для меня честь, что трибун поручает мне быть свидетелем при твоем освобождении.

— Мы не отнимем у вас много времени, — сказал трибун.

Пилат махнул рукой.

— Ничто меня не радует так, как церемония, на которой человек получает свободу. Ликиск, ты должен понимать: это серьезное событие, и хотя с этого дня ты будешь свободен, у тебя остаются определенные обязательства перед Марком Либером.

— Я знаю закон, господин, — серьезно ответил я.

Марк Либер улыбнулся.

— Я не беспокоюсь за него. Я делаю то, чего желал мой отец и что он сделал бы сам, если б смог.

Пилат грустно улыбнулся и кивнул, словно поклонившись трибуну. Ему было неловко, и я решил, что он знает историю Прокула и событий, предшествовавших составлению завещания.

— Я был бы очень рад, если б здесь присутствовала моя дорогая жена Клавдия, — ответил он, разводя руки в стороны, как это делает человек, если ему что-то неподвластно, — но на этой неделе она в Иерусалиме, по своим делам. Я знаю, Ликиск, она тебя любит и будет счастлива по возвращении в Кесарию встретиться с тобой, уже свободным.

— Что ж, — продолжил прокуратор, выпрямляясь, поправляя тогу и складывая перед собой руки. — Церемония короткая. Трибун?

Марк Либер повернулся ко мне. Его лицо было торжественным, глаза смотрели прямо на меня.

— Ликиск, сын великого германского воина, сын благородной и прекрасной германской женщины. Я, Марк Либер, приемный сын Кассия Прокула из Рима в присутствии прокуратора Иудеи Понтия Пилата наделяю тебя, Ликиск, раб шестнадцати лет, вольной, и определяю быть свободным в соответствии с желанием моего покойного отца, по чьему наследству ты принадлежишь мне.

Трибун улыбнулся и сделал шаг вперед. (Эту часть церемонии я знал хорошо, мечтая о том, чтобы это со мной случилось, но в тот момент, когда мои мечты стали реальностью, закрыл глаза и вздрогнул).

— Я даю тебе это, — торжественно и медленно сказал Марк Либер, — в качестве твоего последнего оскорбления и как символ будущей неприкосновенности. — После этих слов он легко ударил меня по щеке. Когда я открыл глаза, он улыбался. — Больше никто не ударит тебя как раба, Ликиск. Поздравляю.

Он протянул мне руку, и я, свободный человек, крепко пожал ее.

Пилат сиял.

— Браво. Отлично сказано, Марк. Ликиск, я присоединяюсь к поздравлениям и тоже жму тебе руку. Когда мой писарь подготовит документ, окончательно оформив этот благородный акт, я с удовольствием приложу к нему свою печать. Чтобы отпраздновать это событие, вы оба этим вечером будете моими гостями на празднике!

Я осознал, что теперь, будучи свободным, могу есть, сидя на обеденном диване. До сих пор меня почтили так лишь раз, по приказу, отданному Тиберием мальчику-рабу, которого он желал. Раньше я никогда не был гостем и очень беспокоился из-за своих манер.

Марк Либер рассмеялся.

— Просто будь собой, Ликиск, — сказал он. Но я не был уверен, кто я есть, став свободным. Марк Либер стоял напротив, глядя на меня сверху вниз и положив руки мне на плечи. — Ты свободен, Ликиск. И ты свободен в любое время мне отказать.

«Никогда!» — подумал я.

Хотя теперь я был свободен, утреннее солнце не стало ярче, а морской воздух — слаще. Если свободные чувствовали себя как-то по-другому, я этого не заметил. Когда Марк Либер попросил, я, как обычно, помог ему одеться, но для меня это никогда не было деянием раба. Это было деяние любви. Свободный, я любил его так же, а потому делал столько же, сколько всегда.

Позже я отошел в сторону, а он отправился принимать построение гарнизона, в одиночестве выступив перед рядами прямых, гордых войск; больше военных, чем здесь, я не видел со времени последнего триумфального марша в честь генерала Поппея. Трибун говорил резко, ожидая подчинения, раздавал приказы, а после центурионы передавали его указания сержантам. Когда строй распустили, и солдаты вышли из ворот в раскинувшийся за стенами город, он подошел ко мне и улыбнулся.

— Гарнизонные обязанности не слишком интересны, Ликиск.

— Я думал, что сегодня увижусь с Абенадаром, — сказал я, щурясь от яркого солнца, поднимавшегося над крышей дворца.

— Он в патруле. В нескольких деревнях возникли трудности из-за настырных смутьянов, возомнивших себя революционерами. Абенадар и его люди стараются держать ситуацию под контролем. Мы здесь охранники, а не солдаты. Палестина — особый случай, единственная из провинций Цезаря, обладающая особыми религиозными привилегиями, в основном из-за несгибаемого отношения евреев к своей странной вере. Неудивительно, что Пилат не любит евреев. Они жалят его при каждой возможности, словно скорпионы. Им все равно, что он здесь — абсолютная власть, в том числе и над их жизнью и смертью. Это как если бы здесь был сам Цезарь. Вот сколько власти у Пилата.

— Он для этого подходит, — сказал я. По крайней мере, так мне казалось.