Крики боли, стоны умирающих и беспощадный лязг мечей по мере моего приближения становились все громче. Группа сражавшихся переместилась к самому дому. Евреи совершили фатальную ошибку, отступив и позволив припереть себя к стене. Мечи вздымались и падали. Крики боли резали слух. Я вынужден был перепрыгивать через тела мертвых и умирающих: среди них было несколько солдат, но евреев гораздо больше, в мокрых от крови и пота крестьянских одеждах.

Все кончилось столь же внезапно, как и началось.

Продравшись через задний ряд солдат, собравшихся у стены дома, я нашел Абенадара, тяжело дышащего, с мечом, приставленным к горлу мужчины, который, судя по всему, и был Вараввой, тем самым человеком, что совсем недавно выходил из дома подышать воздухом. Его чернобородое лицо было мокро от пота, лоб забрызган кровью, текущей из небольшой раны над правым глазом. Четверо других евреев, молодых, безбородых, также покрытых кровью, стояли рядом с мечами у горла.

— Гай! — закричал я. — Где Марк? Где трибун?

Покосившись на меня, но продолжая держать меч у горла Вараввы, Абенадар ответил:

— Он ранен, Ликиск.

— Где! — выдохнул я, хватая его за рукав.

Убедившись, что пленники схвачены и находятся под охраной его лучших солдат, Абенадар подвел меня к нему. Он лежал на земле рядом с дверью дома. Я смотрел на него, не в силах приблизиться. С левой стороны его голова была в крови, глаза закрыты, руки сложены на животе.

— Он мертв? — простонал я.

— Без сознания, — прошептал Абенадар, крепко взяв меня за плечо. — Он был первым, до кого Варавва добрался. К счастью, меч лег плоско, иначе он бы уже умер.

Оцепенев от ужаса, не двигаясь с места, весь в слезах, я проговорил:

— Он ведь не умрет, правда?

— У него серьезная рана головы. Я не могу тебе врать. Я такое уже видел.

— Он не может умереть, Гай. Он все, что у меня есть. Я все, что есть у него. Так не должно закончиться, — я опустился на колени и склонился над ним, пытаясь согреть холодное тело.

— Он солдат, Ликиск. Он всегда знал, что его жизнь может закончиться так, — сказал Абенадар, стараясь меня утешить.

— Это нечестно, — всхлипнул я. Медленно поднявшись, с мокрым от слез лицом, я крикнул Варавве:

— Надеюсь, тебя убьют!

Солдаты положили трибуна на носилки, и я пошел рядом, держа его за руку всю дорогу от Гибона до Иерусалима. Часовые у городских ворот остановили движение, чтобы мы смогли пройти. Солдаты расчищали улицы до самой крепости, наезжая лошадьми на пешеходов и отгоняя их в стороны. Я проследил, чтобы солдаты осторожно занесли его в крепость, в наши комнаты, и переложили на кровать.

Очень скоро явился личный врач Пилата с мрачным лицом, какое обычно бывает у врачей, словно этого достаточно для достижения их цели. Слабый, согнувшийся от старости, он считался лучшим врачом в восточной Империи, но был болезненно медлителен и молчалив, не обращая внимания на мои беспрестанные вопросы, занимаясь своим делом, очищая и изучая ужасную рану на голове трибуна.

Наконец, перевязав ее, он поднялся, держа трибуна за руку и нащупывая пульс. Потом мягко опустил руку на кровать.

— Дела неважные, сынок.

— У вас должно быть зелье, или мазь, или другое лекарство! — воскликнул я.

Обиженный врач проворчал:

— Я не какой-нибудь шарлатан! Будь мы в Риме, будь у меня нужные хирургические инструменты, я бы мог что-то сделать. Если бы твой солдат сломал ногу или ребро, я бы ему помог. Но эта рана — на голове, и рана нехорошая. Тронь ее, и он умрет.

— Нельзя оставить его просто так!

— Это все, что мы можем.

— Нет! Неправда! Надо что-то сделать!

— Смирись с этим, мальчик.

— Никогда! Никогда!

В сумерках пришел Абенадар. Он остановился у постели, глядя на своего друга. Положив руку мне на плечо, он сказал:

— Если это тебя успокоит, завтра в полдень мы повесим Варавву и тех двух воришек из темницы, Дисмаса и Гестаса. Это поручено мне. Я сам просил об этом.

— Мне нет до них дела.

— В любом случае, их накажут за все преступления, а Варавву — за это.

— Ты солдат, Гай. Он умирает? Марк Либер умирает?

— Боюсь, что да, Ликиск. Удивительно, что он жив так долго.

— Он — вся моя жизнь.

— Тогда он знает, что она была хорошей. Жизнь хороша, если человек находит любовь. Немногим это удается.

— Без него мне нет смысла жить. Ты это знаешь.

— Я понимаю, что ты чувствуешь.

— Здесь был доктор. Он сказал, что в Риме, возможно, он бы смог как-то помочь. Но мы не в Риме. Мы в худшем месте на земле, причем из-за меня. Ты ведь этого не знал. Не знал, что тебя и Марка послали в Палестину из-за меня. Тиберий хотел заполучить меня и должен был убрать с пути Марка Либера. Я никогда не говорил тебе этого. Я никогда не говорил этого Марку. Я столько ему не сказал…

— Ты долго собираешься здесь сидеть?

— Сколько понадобится.

— Я могу прислать солдат. Они позовут тебя, если что.

— Нет, я останусь. — Улыбнувшись, я посмотрел в лицо опечаленного центуриона. — Ирония, верно? Он был со мной, когда я родился, а я буду с ним, когда он умрет.

— Но между этими событиями вы были друг у друга.

— Всего восемнадцать лет, и далеко не все эти годы были для нас. Сложи их, и получится несколько месяцев.

— Хороших месяцев.

— Хороших, но слишком коротких.

— Я поставлю у дверей часового. Если ты чего-то захочешь, скажи ему. А если наш дорогой друг…

— Я пошлю за тобой солдата.

Наступила ночь, но я этого не заметил, пока не вошел солдат, чтобы зажечь лампы. Я знал этого юношу из благородной римской семьи, друга трибуна.

— Как он? — прошептал солдат, словно трибун просто спал, и он боялся его разбудить. Без изменений, ответил я, и солдат оставил нас, тихо прикрыв дверь. Свет ламп обманывал: игра света и тени создавала на лице трибуна подобие движения. Он дышал, но очень медленно, а его пульс был слаб; я чувствовал это, держа его запястье, холодное, словно мрамор статуи.

Клавдия Прокула вошла так же тихо, как ушел солдат, и встала у кровати, гладя мои волосы и смотря в спокойное лицо Марка Либера. Она ничего не сказала, но спустя некоторое время тихо всхлипнула, повернулась и ушла.

Когда чуть позже пришел врач, он обратил внимание на меня, потрогав голову, повернув лицо и заглянув мне в глаза.

— Я должен дать тебе что-то, чтобы ты поспал.

— Я не хочу спать.

— Могут пройти дни, прежде чем он…

— Если вы не можете ему помочь, не приходите!

— Рано или поздно день смерти наступает для всех.

— Мой день придет вместе с его. Когда он умрет, я тоже не буду жить.

— Это бессмысленно.

— Если вы ничего не можете сделать, уходите.

— Я врач, а не один из богов.

— От них столько же толку, сколько от вас.

Когда врач ушел, я вспомнил Марсово поле и молодого, загорелого Марка Либера с копьем, терпеливо показывающего мне, как держать оружие, как сгибать руку, как пустить копье прямо в цель, и его похвалы, когда я все делал правильно.

Я думал о нем, вымытом, натертом, пахнущем чистотой, когда он стоял на коленях, принося жертву к ногам статуи Марса. Сколько раз, думал я, этот отважный солдат поклонялся богу войны? И почему Марс отвернулся от него сейчас? Ревнивый бог Марс гораздо более велик, чем Эрос, и мне казалось, что увидев любовь между солдатом и бывшим рабом, Марс пришел к Эросу и заявил о намерении оставить солдата себе. Марс никогда меня не любил. Его статуя в саду Прокула всегда была холодной и презрительной. Реши я помолиться Марсу, он встретил бы мою молитву жестоким смехом, думал я.

А Приап? Уродец, больше никто! Совратитель мальчиков, соблазнитель юношей. Однажды отвернувшись от этого бога, я не мог обратиться к нему вновь.

Ни Эрос, ни Приап не могли состязаться с Марсом — и Плутоном, богом смерти, — не могли отобрать у них человека, которого любил Ликиск, если те сговорились унести Марка Либера к теням нижнего мира. Там его будет ждать Поликарп. И сенатор Прокул, и Саския. Друзья и рабы Прокула — Ликас, Паллас, Друзилла, девушки с кухни, — возможно, все они мертвы из-за предательства Тиберия. Витурий и Луций, погибшие на Капри. Все хорошие, добрые люди, которых Ликиск любил, исчезли по мановению руки ужасного Плутона в удивительном шлеме, делающим его невидимым. Я ощущал Плутона в тенях — ждущего, радующегося боли мальчика, всю жизнь служившего неправильному богу. Таясь, он ожидал, когда наступит время утащить Марка Либера туда, откуда еще никто не возвращался.