Первосвященник Каиафа улыбнулся хитрой улыбкой политика. Шагнув вперед, он прошептал:

— Это будет непопулярным решением, Пилат. Я знаю толпу. Я знаю настроения в городе. Этот человек совершил серьезное преступление, а вы собираетесь отпустить его, всего лишь выпоров, хотя в вашей темнице сидит тот, кто является для них героем и кого вы собираетесь распять. Со всем моим уважением я должен сказать, что если вы отпустите Иисуса и повесите Варавву, вам не хватит войск, чтобы успокоить город.

— Это угроза, Каиафа?

— Господин, мы с вами умные люди. Мы знаем политику. Что для вас сейчас самое главное? Осмелюсь ответить — мир. Таково и мое желание. Раскрою вам карты. Если вы освободите Иисуса и повесите Варавву, может разразиться невероятное кровопролитие. Я бы предположил, что Тиберий будет этим раздражен и найдет того, кто лучше справится со своими обязанностями. Кто бы это ни был — например, Вителлий? — ему тоже может придти в голову избавиться от еврейского руководства. Господин, вы хотите рисковать своим — и моим — положением из-за обманщика, выдающего себя за того, кем он не является?

— Каиафа, вы хитрец! Народ не любит Варавву. Вы же это знаете.

— Возможно, я ошибаюсь. Если так, я подчинюсь вашему решению. Но давайте спросим у народа.

Пилат отошел, идя медленно, разглядывая свои войска и толпу, бросив взгляд и на меня, но отвернувшись прежде, чем я успел раскрыть рот, прежде, чем я смог бы сказать то, что он знал и без меня: Иисус невиновен. Посмотрев на толпу, Пилат поднял руку, приказывая всем замолчать.

— Для вас это священное время, и я предлагаю вам выбор, обещая его принять. Скажите, кого из двух пленников мне следует отпустить в качестве дружеского жеста? Убийцу, Варавву? Или пророка Иисуса из Назарета, которого называют Мессией?

Толпа ответила разом, словно хор в пьесе:

— Варавву!

Потрясенный, Пилат упал в кресло, прижав руку к груди.

— А что Иисус? — спросил он едва слышно.

Один из стоявших в переднем ряду (крепкий парень Каиафы) закричал:

— Распни его!

Другие по соседству (также люди Каиафы) подхватили:

— Распни его!

Приговор сорвался с губ толпы, словно накатившаяся на песок волна.

Пилат осел в кресле, опустив руки и изумленно качая головой.

— Да что он такого сделал? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Что насчет Вараввы? — спросил первосвященник, и его голос прокатился над Литостротоном. Махнув рукой, Пилат ответил:

— Его освободят.

— А Иисус?

— Я же сказал, что его высекут.

— И это все? — спросил первосвященник.

Пилат в гневе вскочил и повернулся к одному из охранников.

— Высеките его здесь и сейчас, чтобы все это видели.

С колотящимся сердцем я воскликнул:

— Только это, господин, только это!

Пилат ничего не ответил и снова сел в кресло, ожидая, пока из темниц поднимется ликтор. Я видел, как он работал с Дисмасом и Гестасом — жестокий человек, любящий свое ремесло. Через минуту он вышел на солнце. (Я подумал, видел ли он когда-нибудь свет, рожденный для того, чтобы искать удовольствий глубоко под землей). Он был сложен как бык, в форме, с хлыстом в одной руке и розгой в другой; его появления было достаточно, чтобы шумная, крикливая толпа замолчала. Он остановился и осмотрелся. Площадь не являлась местом наказания, но вдоль стены у Храма Соломона располагались свободно стоящие колонны, держащие крышу, и он указал солдатам, чтобы те привели пленника и приковали к одной из них.

Будь это я, я бы сдался только после яростной борьбы, но Иисус пошел без возражений; по обе стороны от него находились солдаты, нелепая красная мантия тащилась по земле, голова была низко опущена. Он ждал, пока солдаты грубо стянут с него плащ, испачканную накидку и набедренную повязку. Обернув его руки вокруг колонны, они прикрепили к запястьям ручные кандалы.

Я не видел лица Иисуса, плотно прижатого к рифленой колонне. После первого удара я закрыл глаза и зажал уши. (В сознании мигом возник Сэмий, его большие зеленые глаза, смотрящие на меня, когда Ювентий наносил по его спине удар за ударом). Я считал — тридцать девять ударов, число, установленное законом. Наконец, я открыл глаза, но смог лишь раз взглянуть на испещренную кровавыми полосами спину Иисуса. Он почти опустился на колени у забрызганной кровью колонны, а ликтор тем временем укладывал плеть и отдавал Пилату салют перед тем, как вернуться в свою нору глубоко под крепостью Антония.

Солдаты, привязывавшие Иисуса, освободили его и накинули на плечи мантию.

Пилат не смотрел на это, сознательно отвернувшись в сторону. Когда Иисус снова оказался напротив, Пилат взглянул на его покрытое потом лицо и пробормотал:

— Царь евреев, где твоя корона?

Это не было насмешкой. Он произнес эти слова печально, с сочувствием.

Но один солдат понял это иначе и убежал, скоро вернувшись с охапкой веток и палок из крошечного сада Клавдии Прокулы. Смеясь, он пересек площадь, сплетая ветви в грубый черный венок, и надел его Иисусу на голову, на что толпа отреагировала одобрительным смехом и ревом, вернувшись к жизни после шока от созерцания римской порки.

Пилат бросил:

— Уйди, солдат.

Но прокуратор Иудеи оставил эту корону на голове Иисуса.

Он встал и, положив руку ему на плечо, повернул лицом к толпе.

— Вот человек, — сказал он.

Один из людей Каиафы крикнул:

— На крест его!

Пораженный, Пилат отпрянул.

— Вы его распинаете! — крикнул он, и его круглое лицо покраснело. — Я не вижу за ним вины!

Каиафа вновь спокойно выступил вперед.

— Вы знаете, у нас нет такой возможности. У нас свои законы, но право выносить смертные приговоры принадлежит вам.

— Также у меня есть право отпустить этого человека, — сказал Пилат.

— И страдать от последствий, — прошипел Каиафа. Испугавшись, что зашел слишком далеко, он смягчился; его голос был терпеливым, успокаивающим, словно у матери, говорившей с глупым ребенком. — У нас есть закон, и согласно нашему закону этот человек должен умереть, поскольку он объявил себя сыном Бога, но, конечно же, им не является.

Пилат колебался. Когда он ответил, в его голосе слышалась прежняя властность:

— Я поговорю с ним наедине.

Абенадар взял пленника под руку и повел в вестибюль крепости Антония. Идти было недалеко, но избитый Иисус едва передвигал ноги.

Я ждал у входа, надеясь поговорить с ним, попросить совершить одно из его чудес, вернуть к жизни Марка Либера, но когда увидел его мокрое, окровавленное лицо, то не смог выговорить ни слова. А если бы и смог, то сказал бы что-нибудь, чтобы его ободрить, хотя и не знал, как. Проходя мимо, Иисус заметил меня, и на его лице мелькнуло узнавание, удивление, страх или боль — я не понял, что именно. Однако от его пронзительного взгляда по моей спине побежали мурашки.

Нырнув в дверь прежде, чем ее захлопнули часовые, я встал сзади, прижавшись к стене, а Пилат тем временем рассматривал Иисуса.

— Откуда ты?

Иисус поднял глаза, но ничего не сказал.

Пилат был терпелив и говорил с Иисусом так, как когда-то со мной говорил Прокул, если хотел, чтобы я понял его точку зрения: как отец с сыном, мужчина — с мальчиком, облеченный властью — с беспомощным.

— Разве ты не знаешь, что у меня есть власть освободить тебя или распять?

Иисус мигнул. Его высохшие губы раздвинулись, по ним потекла кровь. Он облизнул их. Его голос был сухим, словно песок Иерихонской дороги.

— Единственная власть… которая у тебя есть… исходит свыше. Те, кто привел меня сюда… виновны более… чем я. У тебя нет власти мне навредить… если только… она не дана свыше.

Пилат открыл рот, чтобы ответить, но потом покачал головой и подал знак Абенадару увести пленника. Проходя мимо меня, Пилат остановился.

— Прости, сынок. Я знаю, ты веришь, будто этот человек сможет помочь в твоей беде, но ты ведь сам все видел. Он не может и не хочет помочь даже себе. Я дал ему все возможности, однако он не захотел сотрудничать. Прежде всего я должен думать о мире в провинции.