Садыков снял фуражку, опять надел и не закричал, как все ожидали, а сказал тихо:

— Нельзя? Да? Через нельзя делай. Аркан на шее! Что? Понимаешь?

— Как трудно говорить с вами, товарищ Садыков, о самых простых вещах. — Неуспокоев сел на бревно и, страдальчески морщась, поднес кончики пальцев к вискам. — Чего вы от меня хотите? Существуют определенные законы строительства. Это вам известно? Законы физики, наконец!

— Аля-баля-аляля! Шолтай-болтай! — крикнул кто-то — рядом, с недоброй издевкой повторяя надменные, полные значительности интонации Неуспокоева.

— Кто это? Что это значит? — вскочил прораб.

От толпы отделился Кожагул и встал против прораба, в упор глядя на него единственным глазом. Луна освещала его неподвижную улыбку.

— Зачем плюешь, как молодой верблюд? Делать надо!

— Ну, знаете… Я требую, Егор Парменович, прекратить это издевательство!

— Пожалуйста, не сердитесь, товарищ, — умоляюще протянул к нему руку Нуржанов. — Кожагул не может… он просто не умеет… А беспокойство людей естественно. Попробуйте понять их, пожалуйста, поймите их!

Неуспокоев непонятно молчал.

Корчаков поймал его за рукав и, потянув, снова посадил на бревно.

— Повернуть назад? Это займет много времени. Придется пятить машины задним ходом до мест, где можно повернуться, и каждую машину повертывать отдельно. А потом идти назад в Уялы? Словом, положение — хуже не бывает! Вы же понимаете.

И после слов директора Неуспокоев долго молчал. Он был взволнован и раздражен. Он собирался работать на целине, задохнувшись от азарта, запыхавшись в трудном беге к первым местам. Для сильного и умного характера трудности и препятствия не страшны, они даже полезны, чтобы развернуться вовсю, чтобы не зажиреть, не успокоиться. Только в борьбе с полным напряжением он раскроет себя полностью. Он знал, что имеет все данные, чтобы стать первым среди многих других, таких же умных и твердых. Но его передергивало от тяжелой, обидной зависти, когда он видел людей, пытающихся равняться с ним умом, талантами, твердостью. Он считал, что такие люди перебегают ему дорогу. Сейчас он с тихой, едкой ненавистью думал о Корчакове и Садыкове. Толстый увалень и простой шофер, шоферяга, тоже лезут делать большие дела!

— К сожалению, я бессилен, — наконец ответил он. — Мост-времянка, без средней опоры или с опорой на козлы, здесь не пригоден. Нужны сваи или ряжи. Но это уже капитальное строительство. Значит, пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заварил. Я сказал все, — отвесил он учтивый полупоклон.

Егор Парменович молча подошел к Садыкову:

— Поворачиваем, Курман?

Никто не ответил на слова Егора Парменовича. Все долго молчали. В неспокойной этой тишине слышно стало коварное журчанье крошечного ручейка на дне промоины, ночные шорохи леса и крики летевших на север птичьих стай. Горячая, сильная жизнь проносилась над головами людей. Гордое, важное, уверенное слышалось в подоблачном разговоре: «Долетим! Долетим!»

— Нельзя, нельзя поворачивать! — ворвался в тишину негромкий, взволнованный голос Галима Нуржановича. — Товарищи, что же вы молчите? Давайте думать! Все вместе будем думать. Вперед надо идти!

— Вперед надо идти. Верно, — глухо повторил Садыков.

— Золотые слова! Но сделать это будет потруднее даже, чем подписаться на Джека Лондона! — деланно засмеялся Неуспокоев и лучом фонаря отыскал лицо завгара.

Осветились провалы его щек и глаза, налитые безмерной усталостью, с темно-желтыми белками в красных и припухших, словно искусанных комарами, веках.

— Зачем так говоришь? — покачал головой Садыков. — Закрытый ты человек был. Теперь вижу, какой ты человек.

— Интересно, какой же я человек? — послышался холодный голос прораба.

А Садыков уже говорил бессвязно, дергая фуражку за козырек то вправо, то влево:

— Не надо сейчас смеяться… Потом будешь над дураком Садыковым смеяться… Теперь помогай!..

Он перешел на хриплый, простуженный крик. В его пугающих глазах, залитых темной желтью, появились слезы отчаяния и бешенства:

— На войне был? В окружении был? Вот так действуй! Объявляй на угрожаемом положении!.. Сам в яму ложись! Что?.. Я сверху лягу… По нас машины пройдут! Какой разговор?

— Не имею ни малейшего желания ложиться под машины, — пожал плечами Неуспокоев. — И вообще несерьезный разговор.

— Несерьезный? — удивленно притих Садыков. — Давай, делай серьезный разговор. Говори, дай радость! Жертвой твоей буду!

Задрожавшими пальцами прораб погладил усики, провел по подбородку. Он чувствовал, что его ответа ждет не один Садыков, решительного, окончательного ответа ждут и люди, стоящие в двух шагах от него. Их молчание раздражало Неуспокоева, как соль, втертая в кожу. Именно всей кожей чувствовал он их напряженное, выжидательное молчание. И, неожиданно для него самого, что-то откупорилось в нем. Взмахнув непотушенным фонариком, он крикнул отчаянно, с наброса, каким-то неприличным, будто голым голосом:

— А если мост рухнет под машинами, кто отвечать будет? Корчаков и Садыков? Черта с два! У Корчако-ва и Садыкова партбилеты. Они застрахованы! А Неуспокоеву — тю-тю! Им пышки, а мне шишки! И мой прием в партию — тоже тю-тю! Недостоин, скажут. Как неоправдавший! Как позорящий! Как… Да что говорить! Подберут формулировочку!..

Он смолк, запаленно дыша, с ужасом осознав, что сказал то, о чем не надо говорить. Опустошенный этим чувством неожиданного, крупного проигрыша, он ждал негодующих возражений, даже возмущенных слов, а люди по-прежнему молчали. Но теперь их молчание было каким-то другим, чем минуту назад.

И недоброе это затишье нарушил директор. Егор Парменович сказал только одно слово:

— Стыдно.

Неуспокоев вызывающе улыбнулся, готовый защищаться и нападать.

— И молчите! — замахал Егор Парменович руками на молчавшего прораба. — Слушать не хочу!

— Нет, нет, дайте ему сказать! — торопливо, страдающе заговорил Галим Нуржанович. — Послушайте, товарищ Неуспокоев, нельзя так. Нельзя, нельзя! Что вы за человек? Во что вы верите? Чем вы живете?

За спиной Неуспокоева кто-то горячо и часто задышал. Он обернулся и увидел Шуру. Лицо девушки мелко дрожало, по-детски дрожали и ее губы. А что блестело влажно в ее глазах? Слезы? Гнев? Прораб шагнул к ней, но не знал, что сказать. Только дернул плечами, будто хотел что-то сбросить с них.

От толпы отделился Федор Бармаш и пошел на прораба. Даже при луне заметно было, как потемнело его лицо, налившись кровью.

— Держал-держал в кулаке и бросил? — В застенчивом, несмелом голосе шофера звучало гневное презрение. — Не смей замахиваться! Слышишь, приятель? Поссорить нас с ней хочешь? Заранее говорю, не выйдет! Мы с ней стояли, с ней и выстояли!

— Ты, Бармаш, полегче, печенки ему не отбивай, — устало улыбнулся директор. — А вы, Неуспокоев, напрасно думаете, что Корча-ков не стал бы отвечать. Я всю жизнь отвечаю. И мой партбилет со мной вместе ответил бы. В сейф его запирать, как Галя Преснышева сказала, я не собираюсь. А вы?..

— Извините, перебью! — изнемогая от вежливости, сказал Неуспокоев. — Боюсь, что нового вы ничего мне не скажете. Нет, не скажете! Все это мы слышали тысячу раз. Так что… Благодарю вас, не беспокойтесь! — с аффектированной вежливостью приподнял он за хвостик берет над головой.

— Вы же молоды, вы очень молоды, — невесело промолвил Егор Парменович.

Он смотрел на Неуспокоева с грустным удивлением, и у прораба появилось странное ощущение, будто директор разглядывает его, поставив на ладонь.

— Когда же вы научились оголяться вот так, до полного бесстыдства?.. А теперь отойдите, не мешайте нам. У нас впереди трудное дело…

И вот тогда все закрутилось, завертелось, закричало, сорвалось с мест, и сама ночь будто помчалась опрометью, торопясь сделать все что нужно до своего конца, до рассвета. А началось это с решительных слов директора: