— Смотри, пресса, кто нам промоину устроил! — закричал Садыков подошедшему Борису. — Утром этого не было, а теперь — пожалуйста вам!

Свободной рукой он указал на склон горы, где поблескивал — под луной ноздреватый потемневший снег. Кружевные, изъязвленные днем солнечными лучами сугробы эти оседали, осыпались, шурша и хрустально позванивая. Из-под них сочился тоненький ручеек синеватой снеговой воды и с веселым, коварным журчаньем свергался в промоину. Растаявший за день снег образовал там озеро, а к вечеру край его, обращенный к дороге, размыло, и вода пошла вниз.

— Вот тебе и сюрприз-мюрприз! Садыков виноват? Что?! — кричал торжествующе завгар.

Неуспокоев заложил в блокнот палец, выхватил бесцеремонно из рук Садыкова фонарик и побежал к Ипату. На бегу он кричал беззлобно-сердитые слова:

— Ты смотри у меня, бородатый черт! На комариный нос от чертежа отступишь — под суд отдам!

— Не пугай, начальничек, пуганые! На чертеже-то оно всегда как в аптеке получается, а начнешь строить — черт-те что получается! — тоже с запалом и без обиды кричал в ответ старый плотник.

— Гляди на чертеж! — водил прораб по блокноту лучом фонарика. — С берега на берег перебрасываем брусья, вот таким способом, на них поперек кладем шпальник. Закрепляем его костылями или скобами с торца. На шпальник стелем доску дюймовку. Пришивай ее брусковым гвоздем. Разжевал?

— Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, — насмешничал Ипат, возя по чертежу бородой. Но чертеж бережно спрятал за пазуху. — А не тонка дюймовка? На мой взгляд, миним сороковка нужна…

…Красив труд человека, а плотничий, древнейший труд человечества — особенно. Когда мягко, как в масло, всекутся в дерево тонкие и острые, что твоя бритва, плотничьи топоры, когда начнут вызванивать басовито продольные, самого крупного зуба пилы, когда засвистят, завивая стружку, рубанки, и колоколом загудит брошенное сухое бревно, — необыкновенная бодрость, безотчетная радость и вера в свои силы охватывает человека. Может быть, это отзывается в нем первобытная радость его далекого предка, с пугливой оглядкой кравшегося под темными лесами, под ходячими облаками, под частыми звездами. Но пересилил он косматый лесной страх, врубился верным топором в буреломную трущобу и прорубил в темной лесной потолочине дыру к небу, к ясному солнышку. И пошли часты-пусты леса под пашню, под радостные нивки да под рубленые деревянные города! И не потому ли любят петь за работой и так весело поют плотники?

К промоине, смотреть на работу плотников, понемногу собрался весь «совхоз на колесах». И каждому хотелось самому помахать острым топором, вгрызться пилой в пахучее сосновое бревно, а если этого нельзя, то помочь хотя бы веселым советом, дружелюбной подсказкой, заранее зная, что это будет высокомерно отвергнуто плотниками. Но смотреть пришлось недолго. Топоры и пилы начали смолкать, и через промоину перекинулся настил на толстых бревнах. Двое ребят, дурачась, приплясывая, перебежали на ту сторону. За ними пошли Неуспокоев и Крохалев, остановились на середине моста и попрыгали, с лицами серьезными, вслушивающимися, как у докторов, выстукивающих больного.

— Некрасивый, честно будем говорить, — сказал Неуспокоев, и Крохалев понял это особое, инженерское «некрасивый». — Не люблю дерева. Материал дикарей. То ли дело железо и бетон!

— У дерева характер помягче, конечно, чем у железа. Но и дерево вы не хайте. Полезный продукт! — ответил Ипат. — Ладно, давайте в работе будем пробовать.

Его услышал кто-то из водителей и закричал озорничая:

— Истребители бензина, по коням! Трогаемся!

Первым, под ликующее «ура!» целинников, перелетел мост садыковский «козел». Второй пошла мефодинская четырехтонка. Полупанов, тоже под «ура», перебрался благополучно на ту сторону. Но под колесами машины мост болезненно крякнул, как человек, на которого неожиданно сбросили большую тяжесть. Ребята еще кричали «ура!», а Ипат уже чесал бороду и ворчал:

— Не работает, чудовища. Отпору не дает. Третьей должна была идти пятитонка, груженная кирпичом. Водитель подвел ее к промоине, остановил и вылез. По крупному, как волчий глаз, огоньку трубки Борис узнал ленинградца Вадима. Шофер подошел к мосту, попинал его ногой, потом вышел на стлань и начал топать и прыгать.

— Боишься провалиться? — насмешливо спросил не отходивший от моста Неуспокоев.

— Я с грузом десять тонн потяну. Шуточки? — гордо сказал Вадим. — Десять тонн, учтите!

На мост вдруг вышла Марфа Башмакова. Она встала рядом с Вадимом и сказала:

— А я чистым весом центнер потяну. Хочешь, попрыгаю?

Целинники, стоявшие около промоины, захохотали. Вадим, делая вид, что для него Марфа не существует, подошел к Неуспокоеву.

— Надо бы на вашу конструкцию сначала машину полегче пустить.

— Марфушу пустите! — закричал из толпы, давясь смехом, Непомнящих.

Смех вспыхнул снова, и Косте ответили веселые голоса:

— Тяжела будет! Что тебе троллейбус! — Точно!

Марфа тоже захохотала, прикрыв ладонью рот. Так, смеясь, она, неуклюже передвигая огромные бахилы, сползла с моста, подошла к Вадимовой машине и втиснулась в кабину.

— Поехали! — крикнула она, высунувшись, Вадиму. — Не бойся, с тобой поеду. В случае чего, вместе загремим вниз!

— Вылезай! Сейчас же слезь! — бешено заорал Вадим еще на мосту, а подбежав к машине, замахал кулаками. — Выкидывайся! Выметайся, говорят, чертова тумба!

Марфа, похохатывая в горстку, вылезла из кабины, но от машины не отошла. Вадим сел на водительское место, сердито захлопнул дверцы и, вызывающе задрав бороду, включил зажигание. Переваливаясь с баллона на баллон, пятитонка робко вползла на мост и на середине его опасно накренилась. В тишине моляще вскрикнул Кожагул:

— Аллах праведный!.. Совсем плохо!..

Он вскинул руки, сложенные шалашиком, и, опустив их, медленно повел по бороде, шепча что-то. Кожагул молился.

Машина на мосту дернулась, выровнялась и медленно выползла на противоположную сторону. Кожагул успокоенно снял руки с бороды, а Ипат с сердцем всек в бревно топор и повернулся к мосту спиной:

— Руки бы отшибить таким мастерам! Вот тебе и чертеж!

Левый брус моста угрожающе провис над промоиной.

— Когда Суворов переходил Чертов мост, офицеры и солдаты своими шарфами связали доски. А все-таки перешли! — осуждающе сказал Воронков.

— Вот и снимай с брюк ремень, связывай! — обиженно посмотрел на него Ипат. — Иль боишься портки потерять?

Никто не засмеялся.

— Нужны козлы. Без опор на таком перегоне десять тонн не удержать, — зажав в кулак подбородок, сказал Неуспокоев не то себе, не то стоявшим рядом Корчакову и Садыкову.

— А почему задумались? — спросил директор.

— Позволит ли высота? И какое дно?.. Веревку сюда! Подлиннее! Живо! — резко крикнул он, ни к кому не обращаясь.

«Приказывать умеет, — подумал Корчаков. — И спросить тоже, наверное, сумеет!»

Принесенный моток толстой веревки привязали к ели на краю промоины. Прораб ловко, по-спортсменски, спустился на дно и долго бродил там, светя фонариком. А на обоих берегах оврага стояли на коленях, сидели на корточках люди и беспокойно смотрели вниз, на двигающийся огонек. Воронков не выдержал и тоже опустился в промоину. Через минуту полез туда и Виктор Крохадев.

Борис сидел на бревне вместе с Корчаковым, Галимом Нуржановичем, Садыковым и Грушиным. Молчали и слушали со смутным сердцем, как в горах хохотал пронзительно и веще филин. Курман Газизович курил одну папиросу за другой, часто и жадно затягиваясь. Егор Парменович тер ладонью щетину на подбородке и мрачно сопел, надувая щеки.

Первым вылез из промоины Воронков. Садыков подошел к нему и молча встал рядом. Илья, тоже молча, покачал головой и безнадежно махнул рукой. Борис вздрогнул, охваченный острым предчувствием беды. Потом поднялся из промоины Неуспокоев, подошел к директору и, сматывая рулетку, сказал:

— Высота велика. И дно ползет. Рухляк на несколько метров вглубь. Вода его окончательно раскиселит. Нельзя!