В прихожей вдруг загрохотало: сломалась скамья, не выдержав нагрузки. Но никто не засмеялся, не оглянулся. От грохота проснулся задремавший к концу собрания Кожагул и спросил тревожно:

— Султан-Тау полезем?

— Обязательно! — сочно, со вкусом ответил Кро-халев-старший. — Ты нас и поведешь. Понял?

— Давай. Вести буду, — доверчиво согласился Кожагул.

Разошлись в недоброй тишине, с тихим разговором, и только на улице заговорили сердито, во весь голос.

Прораб по-прежнему стоял среди столовой и бережно, нежно, двумя пальцами ласкал щегольские усики. Глаза его притухли, насторожились. Борис обошел его, как столб, и через кабинетик направился в спальню, откуда слышались голоса Корчакова и Квашниной. Но, заглянув в открытую дверь, он увидел только Галима Нуржановича. Старый учитель ходил по спальне, поглаживая под пиджаком сердце. Лежавший около кровати Карабас следил за ним тревожным взглядом. На ночном столике лежала черная горьковская шляпа учителя, и, как от внутреннего толчка, в памяти Бориса всплыло: они с Неуспокоевым вцепились друг другу в плечи, а рядом стоят Шура и Галим Нуржанович, закрыв лицо ладонями. Борис шагнул в спальню. Учитель, увидев его, успокаивающе замахал руками:

— Ничего, ничего! Кто захочет ударить, тот найдет палку. А что изменилось от этого? Ничего!

На лице его мелькнула гримаска боли, но темные глаза были спокойны и приветливы, как у человека, у которого тихо и светло на душе.

— Лучше все же вам лечь, Галим Нуржанович, — подошла к нему Шура. — И я решительно против того, чтобы вы шли с нами в поход. Решительно! Ваше сердце…

Широкие брови Галима Нуржановича жалобно, совсем по-детски опустились:

— Доктор-жан, мне шестьдесят семь лет. Тень от меня все слабее ложится на землю. Но я хочу до конца пройти по дороге Темира. Я очень прошу… Я заболею по-настоящему, если не возьмете. Правда, правда! Мне нужно видеть, как вы пройдете горы! — с силой сказал он.

Егор Парменович поймал зубом ус, пожевал и посмотрел на Шуру. Квашнина нахмурилась и показала глазами на дверь в кабинет. Они вышли из спальни, и Борис вместе с ними.

— Я слушала его утром, — сказала встревоженно Шура. — Коронарная недостаточность. Этим не шутят.

Она опустила глаза:

— Случай на дворе, я говорю про безобразный поступок товарища Неуспокоева, вызвал у него сильнейший приступ.

В столовой кто-то сильно двинул стулом, будто вскочил человек. Шура, повернув в ту сторону голову, прислушалась. Но там было тихо, и она докончила:

— А вы хотите тащить его по горам.

— Мы его в кабину посадим и не выпустим всю дорогу.

— Но волноваться он все же будет.

— Волнений у нас всех хватит. А вы слышали, как он просился? Из чего скроены эти старики, доктор? Откуда у них такая сила?

Шура поглядела на седые кудри директора и задумчиво, уступая, сказала:

— Иногда, больной лучше всяких докторов знает, что ему нужно.

Корчаков засмеялся и крикнул весело в спальню:

— Собирайтесь, Галим Нуржанович, поехали!

Улыбающийся учитель появился на пороге, благодарно прижимая к груди ладонь, но Шура опять увела его в спальню.

Директор и Борис пошли на улицу. В столовой сидел в одиночестве, прячась за этажеркой, Неуспоко-ев. Он поднялся при входе Корчакова.

— Егор Парменович, попрошу вас на минуточку. Признаться, я не ждал такого тарарама! — весело и чуточку недоумевающе засмеялся он. — Что я ужасного сделал? За что меня собираются «прорабатывать»?

— Вы совершили антиобщественный поступок, — сказал Егор Парменович. — С общественностью и объясняйтесь. А я здесь при чем?

— Да это просто жулики! Они кирпичи воровали! — закричал Неуспокоев, отмахиваясь короткими, раздраженными взмахами, как от дыма или комаров. — А я строитель, кирпич мой материал! Не выдержал!

— Кирпич дали им наши ребята, показать в ауле, — глядя в сторону, сказал Борис.

— Не знал, честно говорю, не знал! — развел руки прораб. — Но в чем я все же виноват? Ведь не ударил же я этого… туземца?

— Потому что Борис Иванович не позволил вам этого. И вы затеваете опасный разговор. Мы можем обидеть друг друга, — устало и сердито сказал Егор Парменович. — Давайте прекратим.

— Хорошо, прекратим, — подавшись снова в угол, за этажерку, вздохнул прораб раздраженно и недовольно.

Директор и Борис двинулись к дверям. В прихожей Корчаков сказал:

— Утром вы хотели поговорить со мной.

— Теперь не требуется, — нахмурился Борис.

— Что так? Уже не требуется? А вы не судите о людях только по их ошибкам. Он опять, кажется, накуролесил? Мефодин наш?

Борис насупился и не ответил.

На крыльце Егор Парменович остановился.

— Вы все же напомните мне о Мефодине, когда приедем на Жангабыл. — Он сел на перила и обнял крылечный столб. — Мефодин парень яркий, но может и удила закусить. Надо будет дать ему такую работу, чтобы вздохнуть было некогда. Чтобы прекратил он свои прыжки в сторону. Вы уж не забудьте напомнить. Я ведь закрутиться могу. Хорошо?

— Пожалуйста! — с деланым равнодушием пожал плечами Борис и поспешил перевести разговор. — Какое у вас впечатление от записок Темира Нуржанова? Практически они дадут вам что-нибудь?

— И что это вы, молодежь, так практицизмом заразились? — поморщился Егор Парменович. — Обязательно вам — практически! Практически большой ценности его записки не представляют. Это для нас пройденный этап. И в мечтах его много наивного. Но он глубоко прав в одном: надо было разбудить степь. Довольно ей потягиваться. А дорого нам другое. Сам Темир! Как умел он обострить в себе ответственность за дело, которое считал народным! И в этом его сила. Учиться нам надо у него! Не похож он на многих боязливых, смирных, заранее готовых уступить. Очень беспокойный человек!.. А слова-то какие хорошие: золотая цепочка! А вы — «что практически дадут?» Мечтать надо, мечтать, молодежь!

Директор спрыгнул с перил и начал натягивать перчатки.

— Постойте! — шлепнул он по ладони еще не надетой перчаткой. — Как это наш «мужичок с ноготок» сказал?.. А вы заметили: глазенки у мальчугана сердитые, брови взъерошил, а сердце небось замирает. Еще бы, такие всем нам слова сказал… Вспомнил!

И он с удовольствием повторил совсем военные слова:

— Будем пробиваться!

Как ни торопились Корчаков и Садыков, а все же когда «вечевой колокол» на «техничке» зазвонил «трогай», день заметно переломился на вторую половину.

Борис стоял, пропуская тихо идущие, еще не набравшие скорость машины, ожидая самосвал «мужичка с ноготок». Его заинтересовал этот незаметный паренек, с недюжинной силой в сердитых глазах. Самосвал подошел, и Борис на ходу вскочил в кабину. «Мужичок» недовольно покосился и проверил, хорошо ли пассажир прикрыл дверцу.

Сразу за школой дорога вошла в узкое ущелье, заросшее высоким и густым кустарником. Нависшие ветви закрыли небо и солнце. Стало темно, как в туннеле. Машины пошли напролом, по-медвежьи раздвигая и подминая кусты. Тугие сучья захлестали по стеклам кабин. Идущая впереди машина часто пропадала в зарослях, и только по колыханию ветвей шоферы угадывали, куда править. В приспущенное окно сладко, тленно тянуло прелой листвой, потом пронзительно ударило горечью оттаявшей осины. Дичь, глушь, заповедные места! Лежки зверей в примятых кустах, летящие по ветру пух и перья растерзанных птиц, пламенеющие на сучьях очески линяющей лисы. А когда Машина вышла на большую поляну, далеко впереди мелькнуло золотистое и живое. Это бежали опьяненные жизнью и любовью, поигрывая в радостном избытке сил, седовато-бурый лисовин с холеным хвостом и красно-золотая лиса. Борис вздрогнул от звериной красоты любовной этой игры и от своей страстной тоски. Над ухом громкий Шурин голос сказал: «Он красив и талантлив». Звери полыхнули хвостами и пропали.

Кустарник начал отходить от машин и разом, будто его смахнула ладонь, пропал. Машины вышли на горные подъемы. Внизу открылась прощально степь. Она, как море, вставала стеной и подпирала небо. Но скоро ее закрыли скалы. А дорога все поднималась крутыми взлетами и виляла, юлила, ныряя в ущелья и узкие, как коридоры, отщелки. «Мужичок с ноготок», не бросая штурвала, часто вытирал с лица пот сгибом левой руки.