К ним сбегались люди со всего двора. Борису не хотелось с кем-либо встречаться, что-либо объяснять, и он поспешно пошел прочь. Но отошел недалеко. За спиной его послышалось взволнованное дыхание. Он оглянулся и увидел Шуру.

— Проводите меня немного. Нет, пойдемте в сад. Мне надо с вами поговорить, — не глядя на Бориса, сказала она и взяла его под руку.

И только тогда он почувствовал ломоту в до сих пор еще судорожно стиснутом правом кулаке, удивленно посмотрел на него и с трудом разжал.

Они пошли к саду, а за спиной их встревоженно и недобро гудел школьный двор. Ни песен, ни музыки там не было слышно.

От этого недоброго людского гула уходил и Неуспокоев, уходил не спеша, с достоинством, хотя и хотелось прибавить шагу. Скорее по охватившей его тревоге, чем по слуху, он почувствовал, что кто-то идет сзади в нескольких шагах. Прораб оглянулся, увидел, что его догоняет незнакомый человек, и раздраженно подумал: «Начинается!»

Шедший сзади ускорил шаги и, поравнявшись с Неуспокоевым, сказал строго:

— Грандиёзный шкандал! За одын дэнь аж дви дракы! Кошмарна дило!

— Что вам от меня нужно? Идите к черту!.. — высокомерно вскинул подбородок Неуспокоев и снова зашагал, теперь уже торопливо.

Но Шполянский не отстал.

— Бегить, як та мышь по плинтусу! Комэдия, ей же богу!

В скользком голосе Шполянского прозвучало что-то такое, что заставило прораба насторожиться:

— Вы, собственно, о чем?

— Кошмарна дило, кажу! — глядя прямо в глаза Неуспокоеву, сказал Шполянский. — Чистый, как сказать, колониялизм! А мабуть — расизм! А ежели это поганэ дило в газэти заострять? Крупным шрифтом, как сказать! Га?

Неуспокоев понял, и сердце опахнуло холодком. Но он уже узнал Шполянского и облегченно рассмеялся:

— Бросьте, дружище! — Я вспомнил вас. Вы при первой нашей встрече говорили: «Мы в одну точку с вами! Вот так!» — повторил он жест Шполянского. — Так чего же вы пугаете меня?

Шполянский подержал на нем холодные, как бусины, глаза и, понизив голос, сказал:

— Я нэ пугаю, я добрый совет даю. Не обидитесь? Алэ я бачу, шо мы з вамы общий язык, как сказать, знайдэмо. Га? — умно улыбнулся он, не спуская с лица прораба настороженные, не смеявшиеся глаза. Затем поклонился и отошел.

«А ведь он прав, этот целинный энтузиаст со стеклянными глазами, — думал, шагая, Неуспокоев. — Колониализм! Расизм! Что за дикая чушь! А как всё же пугаемся мы некоторых слов. И пугаемся так же инстинктивно и так же глупо, как хватаемся за борта самолета при его взлете. Но если напишут об этом нелепом случае в газету — о, какая буча поднимется вокруг моего имени!..»

В сердце его начала просачиваться тревога.

Как Чупров расценит этот глупейший поступок? Не расист же в самом деле он, советский инженер Неуспокоев! Все эти казахи, чуваши, якуты, и как там их еще, ему глубоко безразличны. Никакой неприязни к ним он никогда не чувствовал. И он сам не может понять, как все это случилось. У него и злости не было. Но когда увидел он эту тупую, счастливо улыбающуюся — морду, ему захотелось стереть счастливую улыбку, отнять кирпичи. Вот и всё! А вот когда этот туземец замахнулся на него кирпичом, тут уж извините! На Неуспокоева замахиваться безнаказанно нельзя! У него высоко развито чувство собственного достоинства! А этот бородач? Почувствовал ли он себя оскорбленным в своем человеческом достоинстве? Смешно и думать об этом. Наверное, пожалел только, что не удалось украсть кирпичи. Они для него, что медная пуговица для дикаря. Но разве способен понимать эти нюансы какой-то Чупров? Конечно, нет! Эти упрощенцы, у которых, как сказал Маяковский, «голова заталмужена», именно так и скажут — расист, человек с пережитками, человек с чуждыми нам вглядами!

Неуспокоев решил тотчас же, не откладывая неприятного дела, найти Чупрова и объясниться с ним начистоту. Сначала прощупать газетчика, узнать его точку зрения и его предполагаемые действия, а затем разубеждать, доказывать, может быть и попросить немного, сослаться на молодость. А если и это не поможет, орать, грозить, наскакивать, помня, что нападение — лучший способ защиты.

Прораб самоуверенно улыбнулся и медленными, красивыми движениями начал натягивать на руки перчатки. Он снял их перед тем, как собрался ударить казаха. Но охватившее его чувство недовольства собой не исчезало, а разрасталось.

В иззябшем за зиму, голом, сквозном саду было промозгло-холодно, но в ветвях уже кричали как сумасшедшие грачи.

Борис и Шура шли по захламленной, с ледяными горбушками аллее. Догадываясь, о чем будет разговор, он взглядом спросил ее, и она так же молча, взлетом бровей ответила: «Да. Разговор будет о нем». Борис осторожно прижал к себе ее локоть: «Не волнуйтесь. А вы-то здесь при чем?..»

А как он сам относится к Неуспокоеву? На это ответить не легко. Тут все неясно, запутано. Борис пытался видеть в прорабе хорошего парня, со смелыми и чистыми порывами, с большими широкими мыслями, но что-то мешало, какая-то мелочь, может быть одно слово, взгляд, жест, которые тотчас забывались, но оставляли, видимо, след в душе Бориса. Дружить с ним нельзя, Борис убедился теперь в этом, дружба будет неравной. Держится Неуспокоев с окружающими вежливо, даже по-приятельски, но есть всегда в его тоне какая-то снисходительная, с едва уловимым оттенком ехидности, въедливая нотка, от которой даже зубы ноют. И раздражает его манера держаться картинно как-то. Он все время не выходит из различных поз, хотя позировать не перед кем, и незачем, и не место. Но это, видимо, определенный, органический его стиль. А, все это мелочь! У каждого из нас есть словечки противные, и жесты, и даже позочки неприятные. Но вот возмутительный его поступок с колхозником казахом? Не приоткрылось ли в этом настоящее лицо инженера Неуспокоева?

На повороте аллеи стояла деревянная скамейка, уже обсохшая, теплая от солнца. Они сели, и сразу же, глядя в землю, обтягивая платье на круглых коленях, Шура сказала:

— Я знаю, что вы сейчас думаете о нем: шовинист, плантатор с Малайки.

— Вы сделали географическое открытие, — невесело пошутил Борис. — Есть Малакка, есть Малайя, а Малайки нет.

— Хорошо, Малакка… Как вы можете шутить, Борис Иванович? — чуть дрогнули ее губы.

— Плантатор — это слишком. Но вот в чем дело… Если бы просто разодрались два рабочих парня, русский и казах, влетело бы обоим, это было бы не очень страшно. Неприятный факт, конечно. А он хотел избить казаха. Именно избить! Сначала заставил того бросить кирпич, а потом… Если бы у него была в этот момент нагайка в руках, мне кажется, он пустил бы ее в ход. А слова какие! «Бить вас, скотов, нужно!» Как… — Борис подумал секунду и закончил брезгливо: — Как становой пристав!

На руку его, лежавшую на скамье, легла теплая девичья ладонь. Он попытался осторожно освободиться, но пальцы Шуры крепко сжали его руку. В сердце Бориса стало тесно от этой быстрой, невероятной, ослепительной ласки. Он медленно поднял на Шуру глаза, и девушка увидела в них тот душевный порыв, когда сбивчиво, взволнованно высказывается самое дорогое, самое сокровенное. И она испугалась. Краснея от мысли, что она наносит обиду хорошему парню, Шура нахмурилась и отвела глаза.

Борис понял, грубовато выдернул руку и, сунув ее в карман, начал пяткой рыть землю: привычка детства в минуты, когда он бывал недоволен собой. Потом спросил как можно мягче:

— А какое ваше отношение к этому событию? Она взялась обеими руками за концы развязанного платка и, глядя прямо перед собой, сказала негромко, но убежденно:

— Его надо понять. У него трудный характер красивого и талантливого человека.

— Красивого? Ну, это на чей вкус! — фальшиво засмеялся Борис. — Хорошо! Согласен! Он неприятно развязен, самонадеян, но какое-то обаяние в нем несомненно есть. Но откуда видно, что он талантлив?

Шура помолчала, по-прежнему держась за концы платка, и вдруг с силой затянула их под подбородком.