Воронков посмотрел пристально на кричавшую девушку и накрыл своей большой ладонью ее крепко, зло стиснутый кулачок.

— Напрасно вы, Тоня, так ставите вопрос. Пройдут ваши молодые годы, и чем большим вспомните вы молодость? Главное-то и не сделаете. Короче говоря, давайте пройдемся. Мне вам много чего нужно сказать, — опасливо обнял он девушку за плечи.

Антонина рывком освободилась от руки Ильи и как была, простоволосая, пошла от костра в степь. Илья догнал ее и пошел рядом. Низкая луна обливала их красным светом.

— Этот сагитирует! — с тихим смешком сказал Виктор.

— Хлебный баланс разъяснит! — в тон ему подхватил отец.

Они пересмеивались, перешучивались, оба головастые, плечистые, оба с бочковатой грудью и веселыми глазами.

Марфа проводила долгим взглядом уходившую в степь пару и поднялась со вздохом:

— Пойдем и мы, Лидуша. Спать пойдем. Ну ее, эту ночь! Обманывает только… Спасибо за тепло, за беседу, — поклонилась она.

Уходили они молча, без песни. До костра долетел громкий, тоскующий голос Марфы:

— Что это со мной? И все будто кого-то нет, и все будто жду кого-то…

— И сюда любовь свою притащили, — презрительно скривил губы Виктор. — Смешно, ей-богу!

— Смотри, пробросаешься! — хитро прищурился отец. — Седина в бороду грянет, и пошел бы с какой-нибудь ласковой в степь песни петь, ан поздно.

— Больно надо! — заносчиво ответил Виктор.

— Погоди-ка, — остановил его отец. — Бежит сюда кто-то. Двое! Наш Пашка бежит, и Бармаш с ним. Чего это они?

— Где Воронков? Он же здесь был, — спросил запыхавшись подбежавший Полупанов.

— Только что ушел. Крикнуть можно. А что случилось?

Полупанов, не ответив, сложил руки рупором и крикнул:

— Воронков!.. Сюда!.. Живо!..

Через минуту послышался топот бегущего человека, и у костра появился Воронков.

— Илья, дело дрянь! — крикнул ленинградец. — На Цыганском дворе шоферы перепились!

— Не перепились, а трое выпили подходяще, — тихо поправил его Бармаш.

— Ладно. Пошли к начальству. Доло́жите, как очевидцы. Мы этот срыв дисциплины в момент ликвидируем! — погрозил Воронков кулаком в сторону постоялого двора.

Они торопливо зашагали к колонне. Когда их не стало видно, к костру подошла тихо Антонина, села, поджав под стул ноги в легоньких городских «румынках», и снова, зажав подбородок в ладонь, заплакала мелкими, злыми слезами. Глаза она самолюбиво прикрывала платком.

Всегда дует в степи ветер. Словно в гигантской трубе между землей и небом, катится и катится волнами то теплый, то холодный ветер. Шура Квашнина, сидя на откидном трапике автобуса, заплетала на ночь, перекинув через плечи, толстые косы, и неугомонный ветер трепал их пушистые кончики. Где-то в темной степи слышны были приближавшиеся, но неясные еще голоса директора и Садыкова. Но вот голоса приблизились настолько, что можно было разобрать слова.

— Спешить, спешить надо! Теперь каждый день на вес золота! Отошла земля! — хрипловато басил Корчаков.

И Шура знала (днем она видела это не раз), что директор с этими словами вонзает в землю стальной щуп, вытаскивает теплые, липкие комочки. Он мнет их в пальцах, растирает в ладонях и взволнованно вздыхает.

— Спешим, какой разговор?! — кричал в ответ Садыков. — Сегодня мы в графике, как в аптеке! Двести километров на пневматики намотали.

Все еще не видя их, Шура тоже подала голос:

— И все-то вы спешите, Егор Парменович, все спешите!

— А как же иначе, Александра Карловна? — сказал подошедший к автобусу директор и наклонился, вглядываясь в лицо девушки. — Здесь бывает, что и в апреле суховей налетит. Момент надо ловить, момент между снегом и пылью. У нас пять тысяч яровых, а совхоза, по сути дела, еще и нет. Только приказ министерства. Виноват, есть еще печать и угловой штамп: «Жангабыльский зерносовхоз»! Вот и все наши достижения! — заколыхал Корчаков в смехе животом и снова забеспокоился. — Соседи, поди, уже сеют вовсю! Прочахнет земля, не одну тонну потеряем!

— И мы завтра сеять будем! Ну послезавтра! Увидишь! — кричал за спиной директора Садыков и горячо дышал ему а затылок.

Где-то рядом послышался баритон, печально певший:

Шура быстро поднялась в автобус и зажгла полный свет. Он лег далеко во все стороны, и виден стал Неуспокоев, подходивший медленной, задумчивой походкой князя из «Русалки». Он, видимо, не ожидал встретить здесь директора и завгара, но, не показав вида, помахал Шуре рукой:

— Привет русалке! А почему русалка принимала гостей без света? Не рекомендую близко подпускать к себе в темноте двух этих старых, многоопытных донжуанов!

— Поганый у вас язык, Николай Владимирович! — ответила Шура и сердито засмеялась. — Я в темноте на степь смотрела.

Все обернулись и тоже посмотрели на степь.

Шура раньше видела степь только на городских окраинах, в виде безобразных и унылых пустырей, захламленных шлаком, шахтной породой и битым кирпичом. А сегодня она увидела настоящую степь, бродившую весенними соками стихию. Ночь скрала горизонты, и степь была, как дно огромной непостижимых размеров бездны. Но бездна эта светилась на всем видимом пространстве неясным, голубоватым стелющимся светом. Это было всего лишь отражение света крупных чистых звезд в озерках, бесчисленных лужах и на влажной земле, но хотелось думать, что светятся сами степные недра. Так было таинственнее, необычайнее, и эта таинственность была чем-то сродни новым и еще неясным, как этот свет, чувствам, овладевшим душой Шуры. Вернее, это было предчувствие чего-то большого, глубокого, важного, что захватит всю силу ее ума и сердца, всю силу молодости, цветущую в человеке только раз. Долгое молчание прервал Неуспокоев:

— Ну, Александра Карповна, насмотрелись на степь? Какою она вам показалась?

Шура в нерешительности прижалась щекой к плечу.

— Расскажу — никто не поймет. И самой не все ясно. Будто шла, шла по неизвестной дороге, волновалась, боялась того, что впереди, и вот укрылась под надежным кровом. Нет, правда, никогда еще я не испытывала такого чувства.

— Чистейшая лирика! И самой неясно, и никто не поймет, — снисходительно и насмешливо сказал Неуспокоев. — А здесь нужна суровая проза. Эпос и патетика! Степь именно патетическая! Волнует, зовет делать большие, огромные дела! Маленькие как-то не вписываются в ее масштабы.

— Э, верно говоришь. У нас в степи все большое, — покивал головой Садыков.

— А нам с вами придется на первых порах маленькими делами заниматься, — сказал Корчаков. — Мне, например, в первую очередь надо людей кормить, значит вам придется скомбинировать из бочек, фанеры и ящиков с продовольствием столовую. А потом и контору. Палаток у нас мало. А еще простые навесы для муки, крупы и соли, ну, еще безопасные от огня площадки для горючего.

— Сделаем и площадку, и навесы, и столовую с конторой, и сделаем на «отлично»! — горячо перебил его Неуспокоев. — А потом удобные, красивые дома выстроим, больницу, клуб, магазины. Люди бросили большие города, прекрасные квартиры, и они не должны жить как попало! Я ничего не забыл?

— Все ладно сказал. Это хорошо, это давай наш сюда! — радостно согласился Садыков и перевернул фуражку козырьком к уху.

— Погодите, товарищ Садыков! Но и это будет только выруливание на старт, как летчики говорят, и нулевой цикл работ, как говорим мы, строители. Пройдет очень немного лет, и хлеб, мясо, масло, шерсть, яйца будут отправляться отсюда на тяжеловесных поездах. Горы хлеба, мяса и молочные реки! Надо все это вправить в русло. И к черту кустарничество, крохоборство! Всю целину надо увязать в единый комплекс. Железные и шоссейные дороги вдоль и поперек! Частокол из мачт электропередач! Мосты, вокзалы, элеваторы, холодильники, мясокомбинаты, мельницы. Вообразите, едете вы степью, такой вот монгольско-половецкой степью. Мазары, конские и верблюжьи черепа, безлюдье, глушь. И вдруг на горизонте встали высоченные, облака подпирают, башни элеватора. А в башнях — невиданный в мире урожай! Или трубы какого-нибудь мощнейшего мясокомбината. И не одна-две, а десятки труб. Сотни!