— Хороша! Мастер и дереву голос дал.
А затем на вытянутых руках торжественно преподнес ее мне:
— Это домбра самого Шашубая, славного акына. Пусть она веселит ваш слух и ваше сердце, дорогой.
— Почему вы решили подарить ее мне? — удивился я. — За что?
— Прошу вас, дорогой, не поднимайте в районе вопрос о целине, — по-прежнему протягивая домбру, горячо и печально сказал он. — Не делайте нас нищими. Вы молоды, а мы родились под кошемной крышей, первый солнечный луч в шанраке[14] увидели, а пеленали нас в бараньи шкуры. Нам трудно бежать за новым…
…Я уехал от него без домбры, но с тяжелым сердцем. Твердый орешек положил ты мне на зуб, аксакал Рамазанов!..»
Кто-то легко прикоснулся к плечу Бориса. Он поднял голову и увидел Галима Нуржановича.
— Вы любите спать на лежанке? — шепотом спросил он.
Через раскрытую в столовую дверь Борис увидел приготовленную на лежанке постель — что-то мягкое, яркое, цветастое.
— Очень люблю, — шепотом ответил Борис, никогда не спавший на лежанке.
А Галим Нуржанович молчал, переводя взгляд с тетрадей сына на Бориса, что-то жадно отыскивая в его лице. И когда Борис понял, что дело не в лежанке, учитель вдруг заторопился:
— Читайте, читайте. Не буду мешать.
Он неслышно вышел из кабинета.
Борис перевернул несколько страниц, заполненных выписками о травосеянии, и остановился на строках:
«…Ура! В этом году едем на практику не в учебное хозяйство, а в колхозы, в “глубинку”! Хорошо бы попасть в большой, богатый колхоз. Только в богатом колхозе я смогу поставить крупный опыт с целиной! Довольно убеждать, доказывать, спорить! Довольно слов! Хочу дела, и крупного дела! Иногда это желание разгорается так, что мучит и доводит до тоски».
«Сначала я подумал: вот неудача! Попал не в “глубинку”, а в тот же район, где был на практике в прошлом году. Но пришла в голову другая, смелая мысль, и я обрадовался: “Везет тебе, Темиржан!” Я выбрал куст, в который входит и рамазановский колхоз. Завтра начну действовать».
«Осторожно, без нажимов, говорю с агрономом МТС, моим руководителем на практике, об опытном посеве на целине. Он, заезженный, задерганный, отвечает устало:
— Разные там опыты — не наше с вами дело. Наше дело — вовремя посеять, вовремя прополоть, вовремя собрать. В этом направлении и действуйте…
А я начал действовать в обратном направлении, уговаривать Рамазанова выделить мне из выпасов участок целины, для посева пшеницы. Я думал, что он испугается, заартачится, и приготовился спорить, как спорил уже много раз за эти годы. Но ошибся. Аксакал поднял над головой руки и с силой бросил их вниз, словно швырнул что-то:
— Эх, сердце мое горит! Просторно кочевье, а радости в нем не найти. Бери, дорогой, делай!..
Глаза его смеялись, смеялись и умные морщины на лбу, и усы, и ямочка на подбородке.
— Домбру я передумал вам дарить, дорогой. Вы меня, как быка на веревке, к плугу тянете!..
Хорошо умеет смеяться аксакал Рамазанов».
«Я долго смотрел, как опрокидывались с лемехов черные маслянистые пласты, как падал в борозду-могилу побежденный султан степей — ковыль. Нам нужна степь без ковыля, но с ковыльным плодородием!
Я замерял глубину вспашки, когда подошел мой агроном-руководитель и сказал осторожно:
— Боюсь, — не осрамиться бы нам. На целине земля неважная. Давайте, пока не поздно, выберем и засеем участок старопахотной земли.
Я снял с мерной палочки прилипший ком земли:
— Это неважная земля? Если это не типичный среднегумусный чернозем, то что это такое?
Мой противник (еще один противник!) пожал плечами:
— Не понимаю: почему вы так волнуетесь? Вы целитесь на премию за сверхплановые тонны зерна? Правильно я вас понял? А тогда зачем рисковать? Посев на целине — дело темное, рискованное.
— Нет, вы меня неправильно поняли, Владимир Андреевич. Это не погоня за премией, а маленький опыт очень большого дела.
Он явно мне не поверил и ушел обиженный. А я, чтоб успокоиться, долго смотрел на лоснящиеся под солнцем пласты поднятой целины, на эту могучую земную силу, сырую, сочную, вечно творящую…
Наши гектары — кошачья царапина на бесконечных просторах степей. Но как меня волнует и радует эта царапина! Она делает меня счастливым…»
«Мой руководитель вызвал меня к себе в МТС. И на дворе и в помещениях было пусто. Все в поле. Он сидел один в своем кабинетике, измученный, пыльный, обгоревший, как головешка. Я уже раскусил, что это человек равнодушный, далеко не смелый и себе на уме, но та официальность, с которой он меня принял, и начальственный тон его насторожили меня еще больше.
— Доложите, какие это вы опыты проделываете? Я “доложил”. Потом увлекся и рассказал ему о своей “золотой цепочке”. Он криво усмехнулся:
— Молодо-зелено! Сколько небось на свою затею человеко-дней растранжирили, сколько горючего сожгли.
— Вы же знаете, совсем пустяк. А сев будут проводить конными сеялками ученики старших классов колхозной школы.
— Наше дело — планы, приличные урожаи, севообороты, — показал он на аккуратно вычерченную карту севооборотов, висевшую на стене. — А целина, это…
— Целина поможет нам…
— Целина поможет мне потерять партбилет, — холодно перебил он меня. — Есть у вас, казахов, поговорка: стриг шайтан свинью — визгу много, а шерсти нет. Не будет казах со свиньей возиться, и хлеб растить — не его дело. Казах — овцевод. И с нас животноводство в первую очередь спрашивают. А зерно, это уж как бог пошлет.
— Поголовье овец в районе уменьшилось. Как ваш куст?
— При моем предшественнике было плохо. Но я это быстро выправлю.
— Каким образом?
— Главное для животноводства что?
— Кормовая база! — обрадовался я. — На этом ките и держится животноводство.
— Очень хорошо сказано! Корма — кит! Вот я и приказал сеять на “зеленку” пшеницу и просо. А для будущего года у меня будет засеяна на зеленую подкормку озимая рожь.
— Но ведь можно же на “зеленку” целину распахать! — не вытерпел и возмутился я.
Он тоже заметно разозлился.
— Вообще не ко двору нам ваши выдумки. На целине зубы обломаешь! И не только бороньи. У ваших певцов-акынов есть длинные-длинные песни. Кюй, кажется, называются? А с целиной песня еще длиннее будет. А у меня раз-раз — и готово! Оперативность!
— Пахотный клин на выпасы! Значит, время назад пошло? — поднялся я. — Так делали монголы, завоевав страну земледельцев.
Я поклонился и пошел к дверям. Вдогонку мне донеслось недружелюбное:
— Работаешь мало, а говоришь много! Видели мы таких беспокойных!..
Мне захотелось хлопнуть дверью, аккуратно обитой клеенкой.
Не бреду ли я по степи, по размокшим солончакам и глине? Одну ногу вытащишь — другая увязнет. А равнодушные, с холодной кровью, на это и надеются. Взглянут на тебя, как гоголевский Вий, своим мертвящим взглядом и ухмыльнутся: “Видели мы таких беспокойных! Смирятся и эти. Надоест топтаться на месте, плюнут и откажутся”.
— Не откажемся! Протянется по степи моя золотая цепочка. Не велики будут ее звенья, но это звенья нового».
Борис положил ладонь на тетрадь Темира и благодарно погладил страницу. Его молодую, необмозоленную еще душу пленяла твердая, рассчитанная на долгие годы решимость, стойкость и непреклонность Темира. И не только это пленяло и даже — восхищало. Его, журналиста, мечтающего стать писателем, удивляла манера письма агронома Темира Нуржанова. Борис чувствовал даже профессиональную зависть. Темир писал по-русски, но словно переводил с казахского, сохраняя присущую востоку метафоричность, цветастость и орнаментальность.
Борис перевернул страницу. На следующей было написано:
