Второго марта 1980 года пролив был перекрыт.

Очевидцы рассказывают, с какой яростью сопротивлялся этому Каспий.

…Пролив становился все уже и уже, а скорость воды в нем возрастала. Когда же ширина пролива сократилась до двадцати метров, ярость воды усилилась еще больше. Брошенные в нее двухтонные кубы из бетона она смывала, как легкие песчинки.

Но победа осталась за человеком.

Когда ушла последняя вода, обнажилось дно пролива, сложенное из каменных глыб. В конце пролива был водопад, шум которого разносился широко вокруг. А у его подножья, выбитая водой, была глубокая воронка. В ней скапливалось много рыбы, и полакомиться ею сюда приплывали даже тюлени. Над водопадом с криком носились чайки. Все это оживляло глухую пустынную местность.

Теперь здесь — мертво. Залив Кара-Богаз превращен в обычное соленое озеро.

Как бы там ни было, но память о тех, кто исследовал Кара-Богаз, кто отдал этому свои знания, силы, мужество, кто стремился освоить его сокровища, не исчезнет.

Тройка вороных бежала крупной рысью. Пристяжные круто выгибали шеи, дико косили глазом. Под дугой коренника заливисто звенел колокольчик. Княжескую карету покачивало и подбрасывало на рытвинах проселка. Бородатый кучер словно не замечал тряски и одну за другой пел вполголоса заунывные песни.

Бекович слушал их и посматривал по сторонам. Езда убаюкивала его. Превозмогая дрему, он открывал глаза и снова глядел в окно кареты, за которым без конца плыла навстречу осенняя Русь.

Давно уже позади осталась Астрахань, но и впереди все еще был немалый путь. Он летел, этот путь, среди желтых разливов жнивья, мимо темных дубрав, освещенных нежарким солнцем, взлетал на косогоры, откуда виднелись крытые соломой избы, белая церковь с высокой колокольней и печальные ивы над рекой; летел этот путь и по ковыльному раздолью, лощинам и увалам, мимо машущих крыльями мельниц-ветрянок.

Порой дорога рассекала узкую лесную просеку, где справа и слева вставали мачтовые сосны, расходилась и открывалась светлая поляна с какими-то поздними желтыми цветами, красными шишками колючего татарника. И на эту же поляну, к самой дороге, откуда ни возьмись, выбегала юная березка, вся в золоте трепещущей листвы, легкая и стройная.

Даже сквозь плотно закрытые дверцы кареты проникали неповторимые запахи русской земли: запах заскирдованного хлеба, поздних луговых цветов, хвойного леса.

«О, какая благодать!» — радовался Бекович. Наконец-то он на твердой надежной земле, где можно вот так, развалясь, сидеть на мягких подушках и не ждать своей погибели: нет ни волн, ни жгучего солнца. Обрел он, наконец, и свой прежний блистательный вид, достойный княжеского титула. Снова он в дорогом, расшитом золотом камзоле и в башмаках с алмазными пряжками. Темный волнистый парик ниспадал ему на плечи, поверх которого была надета черная треуголка. На исхудавшем горбоносом лице лежал крепкий морской загар.

Сейчас по пути в Петербург князь чувствовал себя человеком, возвращающимся из ада. Стоило ему задремать, как перед ним снова проносились картины недавно пережитого ужаса. Снова он видел себя в бешеном Хвалынском море, перед глазами носились вздыбленные волны, швырявшие корабль, как утлую лодчонку. Ветер выл в снастях, рвал паруса. Под напором ветра и волн корабль клонился то в одну, то в другую сторону, зловеще трещал. Казалось, еще немного и он расколется, как орех, раздавленный сапогом.

А разве легче было на суше? Жара. Нехватка воды. Скудная пища. Несмотря на это, экспедиция упорно вела съемку берегов Каспия, чтобы составить его карту. Так повелел Петр Первый.

Кстати, по указу царя Бекович бывал и в других поездках. С дипломатическим поручением он отправлялся, например, за границу, и к себе, в Кабарду. В результате этой поездки он составил проект о присоединении Кавказа к России и развитии связей с Персией. Но те поездки никак нельзя сравнивать с тем, что пришлось испытать ему во время плавания по Каспию. Хотя Бекович и выполнил царский указ, на душе было неспокойно; слишком велики были потери в отряде: кто умер от жары и от болезней, кого смыло темной штормовой волной. Бекович знал, что за это придется держать ответ перед самим царем, и побаивался его крутого нрава. Бековича одолевали сомнения, сумеет ли он доказать царю свою невиновность? Поймет ли царь, что в принесенных жертвах его вины нет, что он и сам не раз рисковал жизнью ради выполнения высочайшего указа, хотел доказать свою любовь и преданность великому монарху.

Разумеется, это была не слепая преданность. Бекович глубоко уважал Петра за его железную волю, одержимость в стремлении сделать Россию могучей просвещенной державой, любил царя за его незаурядный ум, и сам в своих действиях стремился подражать государю.

Бекович знал, что и Петр его любил: не будь Петра, он так и остался бы безвестным кабардинским беком Довлет Кизден мурзой. Но русский царь, заметив в нем сметливость, смелость, энергию и другие ценные качества, приблизил к себе, дал образование и сделал его своим соратником в больших и важных делах.

И вот теперь Бекович боялся, что из-за членов экипажа, погибших в далеких чужих краях, Петр может охладеть к нему. Он даже представил, как после встречи с царем его, Бековича, наверное, лишат всех почестей и подвергнут опале.

Вспоминались Петербург, небольшой кабинет царя и его убранство. У самой стены — книжный шкаф из темного дерева. На самом его верху — одна к другой модели парусных судов. Дубовый стол с огромным глобусом. Простое кресло с высокой спинкой и светлое окно, за которым в сером северном небе вьются крикливые чайки.

Бековичу виделось, как царь, повернув вполоборота голову, слушает его доклад. Слушает и курит трубку. Князь говорит о том, что он выполнил царское повеление, что весь экипаж корабля, офицеры, ученые трудились не щадя живота своего. Потом переходит к подробному рассказу о трудностях, выпавших на долю экспедиции, и тут замечает, как мрачнеет царское чело, как сердито начинает сверкать круглый глаз Петра, как нервно подергиваются его короткие, темные усы. Когда же Бекович заводит речь о человеческих жертвах, о гибели членов экипажа, Петр вскакивает во весь свой рост и обрушивает на князя гневную тираду.

Однако зря Бекович опасался царского гнева. Все обошлось как нельзя лучше. Приехав в Петербург, царя он не застал: тот находился на Балтийском побережье в городе Либаве.

Без промедления Бекович отправился туда.

Петр Первый был в добром расположении духа. Благосклонно выслушав доклад, он похвалил князя за усердие и произвел его в капитаны гвардейского Преображенского полка.

Но в Петербурге Бековичу пришлось быть недолго. Ему велено было возвратиться в Астрахань, чтобы подготовиться к новой экспедиции, в Хиву. Мысль о ней у царя родилась еще в 1714 году, после беседы с мангышлакским старшиной, туркменом Ходжа Непесом, сообщившим Петру о золоте, якобы, найденном в Амударье. Но хивинские ханы, по словам Ходжа Непеса, желая скрыть золото от русских, повернули воды Амударьи в Аральское море. Туркменский старшина уверял Петра, что золото можно вернуть. Для этого лишь надо направить реку по старому руслу, в сторону Каспия. Царь поручил Бековичу проверить достоверность этого сообщения.

Кроме этого, он имел и другое поручение, — склонить хивинского хана к подданству России.

В Хиву Бекович решил идти вдоль северного побережья Каспия, затем через Устюрт, мимо Аральского моря. Он надеялся, что где-нибудь в этих местах — между Каспием и Аральским морем — ему удастся открыть ту искусственную плотину, о которой рассказывал Ходжа Непес.

В поход Бекович-Черкасский выступил в начале лета 1717 года. В его отряде было не меньше трех тысяч человек: гребенские и яицкие казаки, эскадрон драгун, татарские и русские купцы. В этом же отряде находился и хивинский купец Ширим Узбеков, приезжавший в Астрахань для продажи своих товаров.

Снаряжение экспедиции было громоздким. Оно состояло из больших запасов продовольствия, фуража, теплой и летней одежды, а также нескольких пушек.