А гранаты я все-таки перепрятал, убедил Осинина, что немцы к станции не прорвутся.
Справка:
Почти спустя три месяца Япония развязала войну против США, напав на Пёрл-Харбор, самую крупную американскую военно-морскую базу на Тихом океане. К началу декабря 1941 года там были сосредоточены основные силы Тихоокеанского флота США — почти 93 боевых корабля и вспомогательных судов, а также 394 самолета.
7 декабря 353 японских самолета, поднимавшиеся со своих авианосцев, волна за волной с различных направлений внезапно налетели на Пёрл-Харбор. Американское командование, несмотря на имевшуюся информацию о готовившемся нападении японцев на Пёрл-Харбор, было застигнуто врасплох. Хотя, судя по официальной истории развития радарной техники в США, на вооружении у них уже имелись радиолокационные станции. Японцы же нанесли флоту США весьма ощутимый урон: четыре линкора были потоплены, серьезные повреждения получили остальные линкоры и шесть крейсеров. Кроме того, уничтожено 272 американских самолета.
Если сравнить налет японцев на Пёрл-Харбор и сентябрьские налеты 1941 года немецко-фашистской авиации на Кронштадт и Балтийский флот, то по своим масштабам они имеют много общего. Только для «люфтваффе» эти атаки закончились провалом. Наш флот, получая предупреждения от «Редута-3» за 15–17 минут до подхода авиации противника к Финскому заливу, был готов к отпору воздушного нападения. Советские радиолокационные станции «Редут», выпускаемые уже к тому времени серийно, оказались на высоте.
Из отчета о боевых действиях 2-го корпуса ПВО:
«За сентябрь 1941 года на Ленинград было произведено 23 воздушных налета, из них 12 ночных. Это был месяц наиболее напряженных боев, явившихся подлинным боевым экзаменом для воинов ПВО. Из 2217 самолетов противника, пытавшихся прорваться к Ленинграду, на город прошло 675 самолетов. Было сбито 309 и подбито 26 фашистских бомбардировщиков».
Глава VI
«Дорогой племянничек!
Не знаю, отыщет тебя моя писулька иль не отыщет по номеру войсковой части, в которую, как ты сообщил, зачислен на службу. Но то было ще до войны, а сейчас времечко суровое, раскидывает кого куды. Вот и я ноне скитаюсь вместе с другими беженцами — ни кола ни двора. А бабка твоя, Степанья, осталась в Ошмянке. Уж как не увещевал старую, заладила: «Коль суждено помереть, то в ридной хате. А бог даст, дождусь внучка, Павлуху». Жива ли?.. Да и ты, хлопец, цел иль сложил свою головушку? Чи не забув уроки бывалого вояки?.. Береги себя, друже, на тебя наша надежда. Будь добрым бойцом, дюже добрым! Бо в нашем роду пустобрехов и клятвоотступников не было.
На том кончаю. Ежеле жив и получишь весточку, то черкни пару слов Настеньке Гуренович, с которой ты же-ниховался. Помнишь? Она учительша, в Волхове, живет по улице Комсомольской, 14. А я при школе в сторожах. Жду ответа, как соловей лета.
Твой дядя».
Вовсе бы их не знать, но…
1 октября. Порт Осиновец
Толпа эвакуируемых рвалась на баржу, но образовавшаяся у трапа пробка застопорила проход. Крики, плач детей, возгласы, призывающие к порядку, — все смешалось. Военврач Казакова, вконец отчаявшись, чтобы как-то угомонить отплывающих, среди которых были и семьи офицеров батальона (а их ей надо было посадить на баржу в первую очередь), подбежала к капитану транспорта и с мольбой в голосе выкрикнула:
— Ну, сделайте чего-нибудь!
Капитан, рыжеусый дядька в брезентовом плаще и лихо заломленной фуражке с золотистым «крабом», был в не меньшей степени озабочен, он в который раз поднес ко рту рупор и сипло забухтел:
— Гражданочки, гражданочки! Успокойтесь, всех погрузим. Всех! — Потом он обреченно опустил руки и пожаловался Казаковой: — Да разве с вами, бабами, сладишь! Во-он войско какое прет, в щепу судно разметелят. Хотя бы пару мужиков на подмогу!
Казакова кинулась к грузовику, на котором вывозили из Ленинграда эвакуируемых, резко отворила дверцу. Сидящий за рулем круглолицый красноармеец, углубившийся в чтение письма, от неожиданности вздрогнул, спешно смял исписанный крупным почерком листок. Но Нина не обратила на это внимания, приказала:
— Выходите, Заманский! Могли бы и сами догадаться, что нужно помочь людям!
Шофер с готовностью засуетился, но вылезать из машины не торопился: долго возился с ключом зажигания, что-то засовывал в карман брюк, приговаривая: «Сейчас… сейчас… Я сейчас…» Однако к барже побежал трусцой. Казакова еле успевала за ним. Он попытался было с ходу ввинтиться в «кучу-малу» у трапа, но только внес еще большую сумятицу. «Куда прешь! — посыпалось из толпы. — Бугай, детей задавишь! Помогите, душат!»
Заманский беспомощно уставился на Казакову.
Экипаж баржи, в который, кроме капитана, входили одни юнги-подростки, просто не знал, что делать, как навести порядок. И вдруг… музыка. Она неожиданно зазвучала на пристани. Торжественно-тревожная. До боли знакомая. Шопен?.. Да, звучало «Скерцо» великого композитора.
Оторопелая толпа расступилась, покорно притихла, и Нина увидела покосившийся пыльный рояль. Его, видно, бросил кто-то из эвакуируемых, хотя, наверное, дорог был ему этот инструмент, коль довез его до самой пристани. А теперь сидела за ним, примостившись на чемодане, хрупкая девчушка. Холодный ветер с Ладоги трепал ее легкий плащ, пышные льняные волосы, выбившиеся из-под берета, — точно хотел согнуть девушку. Но аккорды жаворонком взлетали ввысь, потом вдруг стремительно падали вниз. Борьба, страсть — об этом рассказывала музыка. И о победе.
Люди медленно поднимались по трапу на судно. Нет, это не были отчаявшиеся беженцы, оставляющие город на произвол судьбы. Они были спокойны, они словно бы говорили родному городу: «До свидания! Мы верим, что вернемся!»…
Опустела пристань. Баржа, отдав швартовы, медленно выходила из порта. Лишь светлая девушка продолжала играть. Нина спохватилась:
— А как же вы?! — остановила она пианистку. — Вам ведь надо было отправляться вместе со всеми!
Девушка грустно улыбнулась:
— Никуда я не поеду. Передумала.
— Но, наверное, есть решение о вашей эвакуации?!
— Кто мне запретит остаться! Я коренная ленинградка! — девушка смерила Казакову пристальным взглядом.
«Да, эта уж если что-то решит, то твердо», — с уважением подумала Нина. Что-то в облике маленькой пианистки показалось ей знакомым. Где-то она уже видела этот вздернутый носик, миловидное лицо, искристые глаза, как вода Ладоги.
— Как вас зовут? — спросила она девушку.
— Света… Света Полынина.
— Так я же была на вашем концерте в консерватории! — вспомнила Нина. — На вечере Шопена. Играли молодые исполнители.
— Как давно это было! — вздохнула пианистка.
— Хотите, я вас подвезу до Ленинграда? — предложила Казакова.
— А вы не могли бы взять меня в вашу часть… Чтобы я так же вот, как вы?..
— Нет, — покачала головой Нина, — этого я сделать не могу.
— Понимаю… Тогда я останусь, еще поиграю, — вздохнула девушка и снова присела к роялю…
Нина тряслась в машине по булыжной дороге и думала о девушке-пианистке, вдохновенно игравшей чудодейственную музыку. Она вспомнила и Осинина. Да, именно на том концерте в консерватории они познакомились. Нине сначала показалось, что военный, случайно оказавшийся в кресле рядом и донимавший ее вопросами: «Нет ли у вас программки?.. А кто сегодня играет — студенты или маститые?..» — обычный ухажер, ищущий необременительных знакомств и приключений. Но что-то помешало ей отшить его. То ли обескуражило честное признание: «В музыке я ни бум-бум, но очень хочу научиться ее понимать», — то ли подзадорило желание показать свое превосходство над молодым человеком, который не отличает Моцарта от Шопена. Позже ей стало стыдно. Она поняла: Сергей хоть и дилетант в музыке, но зато достаточно воспитан и образован. О чем бы они ни говорили, когда Осинин провожал ее после концерта, все лишь подчеркивало его эрудицию.
