— Я должен был отомстить за Гринбаха.

— Но почему именно ты?

— Потому что его заменили мной.

Артур не знал, что ответить, но за него ответил Улька:

— Все равно! Ты должен был сначала посоветовать­ся с нами. А вдруг мы не согласны?

— Действительно! — поддержал Соколов. — Ведь ты же всех нас опозорил.

— Неправда! — воскликнул Шокарев. — Он довел нас до яхты первыми. Все видели, что победа наша.

— «Видели», «видели»... Мало что видели! Все рав­но считается, будто победил Севастополь.

— На воду! — скомандовал Артур. — Ра-аз!

В поезде до Евпатории все возбужденно, даже слиш­ком возбужденно беседовали друг с другом, не касаясь щекотливой темы и тщательно избегая общаться с Бре­дихиным. Один только Шокарев страдальчески глядел на Леську, который, судорожно вздыхая, сидел в углу с красными, опухшими веками. «Наверно, всплакнул в уборной», — подумал Володя. Время от времени он об­ращался к Леське с невинными вопросами, но Леська так оскорбительно отвязывался от него, что Володя вскоре отстал. В Бахчисарае, вокзальный ресторан кото­рого славился на весь Крым жареными пирожками с ба­раньими легкими, Шокарев принес Бредихину парочку, но тот угрюмо и даже грубо от них отказался.

В Евпаторию приехали засветло. Экипажей брать не стали, а, выстроившись, молча зашагали по городу.

И вдруг в конце главной, Лазаревской, улицы они услышали легкомысленный «краковяк», исполняемый ду­ховым оркестром: гарцевал Крымский эскадрон Улан­ского ее величества полка. На всадниках были бледно-синие ментики и красные рейтузы. Кавалеристы молод­цевато высились на своих карих конях, а чресла их дви­гались так, точно они сидя танцевали.

Волнующий звон конских подков, напоминающий цо­канье серебряного ливня, относил память ко времени Зейдлица и Мюрата. Бредихин, как более начитанный, вспомнил даже кроатов Цитена.

— В чем дело? — прозаически спросил Листиков, ко­торый успел присоединиться к товарищам еще в поезде.

— А что? Татарский эскадрон.

— Да, но почему он здесь? Его стойло в Симферо­поле. Значит, вызвали?

— Значит, вызвали.

— А зачем?

— Это уж дело полковника Выграна.

— Смотрите, вон корнет Алим-бей Булатов!

— Где, где?

— Да вон, во главе второго взвода.

— Действительно: Алим!

У Леськи провалилось сердце.

Домой он вернулся раньше корнета. Дед сидел за столом и при свете розового ночника одним глазом читал «Евпаторийские новости».

— Слышь, Елисей! В Питере какие-то большевики взяли власть в свои руки. Ленинцы какие-то. Знаешь что-нибудь про них? А? Что с тобой? Почему такой блед­ный?

— Алим-бей приехал.

— Ну?

— С татарским эскадроном.

— На эскадрон наплевать, а вот Алимка...

Дед начал задыхаться. Потом вышел за дверь под лупу. Он был очень расстроен. Его томило тяжелое пред­чувствие: как и Леська, он понимал, что песчинка дорого обойдется его внуку.

Но дело было не в песчинке.

Завоевание власти пролетариатом прошло для Лесь­ки незамеченным. Он не знал, что вся его жизнь отныне пойдет по новым рельсам. Крым находился от Петрогра­да на расстоянии двух тысяч верст. Курьерский по­езд приходил, бывало, из Питера на третьи сутки. Но Леська представлял себе эту даль как что-то космиче­ское. Газет он не читал, потому что не верил им, а слухи, даже если им верить, не раскрывали сущности эпохи. Бой за Зимний дворец, образование Советского прави­тельства во главе с Лениным, декреты о мире и земле — все эти события не коснулись Елисея. Но враги револю­ции даже в Крыму не только знали, но и всей своей шку­рой чувствовали, какая гроза надвигается на них.

В доме Булатовых зажгли большой свет. Электро­станция в городе не работала: забастовали рабочие. Но у предводителя столько керосиновых ламп, что там заба­стовки и не заметили. Цыган Девлетка и горничная Шура метались из дома в погреб и обратно. Повариха, мать Девлетки, принимала вина и соленья прямо в окно кухни. А из виллы доносился голос Алим-бея:

— Большевики — это всякие подонки. Чернь, одним словом. То, что они взяли власть, ничего не значит. В России все ничего не значит. Распутин одно время тоже царствовал, как сам Иоанн Грозный, но его уби­ли — и что? Где Распутин?

Леська тоже вышел во двор и стал рядом с дедом.

Алим-бей продолжал изрекать:

— Все партии хотят изменить образ правления. Ну и черт с ними. Нам какое дело? Но большевикам этого мало! У них лозунг: «Нижние наверх!» Это значит, что Бредихины должны жить в нашей вилле, а мы, Була­товы, в их избушке.

Голос Алим-бея становился все глуше.

— А вы думаете, у вас в Евпатории нет большевиков? Еще сколько! Они, как крысы, живут в подполье... Но действуют! Эта забастовка на электроста... Чья работа, а? Вот то-то. Понимать надо! Но ничего... Полковник Выгран — молодец: он вызвал наш эскадрон и сказал: «Есть закон жизни: если человека пустить в расход, то он уже больше не существу...»

Дальше ничего нельзя было разобрать, и Бредихины пошли к себе.

— А зачем мне переезжать в ихнюю дачу? — задум­чиво сказал Петропалыч. — Да я там от одной чистоты подохну.

Утром из окон виллы раздался страшный крик Алим-бея, переходящий в рев.

— Леська! — орал он истошным голосом.

Елисей вышел во двор. Дед и бабушка прильнули к окошку и замерли: Алим-бей, снова основательно клюк­нув, направился к Леське. Он был в красных штанах со спущенными подтяжками, в сапогах со шпорами и в рас­пахнутой нижней сорочке.

— Ты... Ты посмел коснуться... моей сестры?

Он подошел вплотную. Его молодое, но уже пороч­ное лицо в эту минуту окончательно озверело.

— Большевик! — завизжал он и, широко размахнув­шись, ударил Леську кулаком в лицо. У Леськи дерну­лась голова, он пошатнулся, но устоял на ногах и только зажал нос ладонью.

Но тут дедушка, сорвав со стены берданку, заряжен­ную солью, вымахнул из хаты. Увидев искаженное лицо старика и сообразив, что тот не шутит, корнет рысцой пустился наутек. Дед приложился к ружью и пальнул. Алим-бей завопил, схватился обеими руками за пояс­ницу и теперь уже галопом поскакал восвояси.

— Почему ты не дал ему в морду? — разъяренно за­хрипел рыбак. Он готов был сейчас растерзать Леську.

— Не мог.

— Почему? По-че-му?

— Потому что он прав.

Через час Гульнара прибежала к бредихинской хате и вызвала Леську.

— Ой, как у тебя распух нос! Миленький... Тебе, наверное, больно?

— Неважно. Зачем пришла?

— Будьте осторожны: наши что-то затевают. Ой, как распух...

— В суд подадут на деда?

— Нет. Хотели, но раздумали. Ведь надо тогда рас­сказать, что Петропалыч выстрелил Алимке в неприлич­ное место, а для офицера это позор: Алимке придется из полка уйти.

— Но если не суд, то что же еще?

— Не знаю, не знаю. От меня теперь все скрывают.

Они помолчали.

— Это правда, что тебя отправляют в деревню?

— Правда.

— Куда же ты уедешь?

— К деду Умер-бею, в деревню Ханышкой. Знаешь? На реке Альме.

— Альму знаю, конечно, а про Ханышкой не слыхал.

— Ханышкой. Там у деда большо-ой сад и вот такущие яблоки.

— И скоро уедешь?

— Сначала хотели скоро, но Алимка велел, чтобы по­дождали.

Гульнара сказала это с сожалением. Леська подумал: «Какая она еще маленькая! Ее радует любая перемена в жизни». Ему стало досадно, и он первым прекратил разговор. Гульнара обиделась и ушла, не простившись.

Днем к Бредихиным пришел Девлетка и попросил немного укропу. Бабушка вышла в огород и нарвала ему пучок. Девлетка очень вежливо поблагодарил, но напря­женные глаза его метались и не могли глядеть прямо.

Когда взошла вечерняя звезда, но было еще совсем светло, дедушка и Елисей на шаланде вышли в море. Если поставить лодку так, чтобы звезда висела как раз над крестом собора, то через полчаса гребли можно наехать на дедушкины буйки.