Муся не ответила.

— Э, да вы ничего не пили! Обидно. Ну-ка, репетатум! — воскликнул Шокарев и снова налил шампанского в свой фужер.

— Мальчики, пьем!

— Как приятно, что ты меня тоже называешь маль­чиком, — сказала Муся.

— Почему приятно? — спросил Елисей.

— Да так. Вероятно, каждой женщине хочется быть мужчиной.

— Только не такой красивой женщине, как ты, — га­лантно отозвался Володя.

Приятели чокнулись и выпили. На этот раз без тоста.

Вышли из кафе на улицу. За всех заплатил Елисей, не позволив Шокареву даже вынуть бумажник.

— Ладно! Сколько раз ты платил за меня, позволь уж и мне хоть один разочек.

Двенадцати еще не было, — значит, магазины откры­ты. Леська, предоставив Шокареву проводить Волкову, начал прощаться.

— Володя! — сказал он вдруг. — А почему бы тебе не жениться на Мусе? Она ведь такая прелесть.

—^; А почему не женишься ты?

— А чем я буду ее кормить?

— Одна сваха, — очень спокойно сказала Волкова, — одна сваха задумала выдать замуж дочь бедного порт­ного за графа Потоцкого, но для этого девушке, которая была еврейкой, пришлось бы перейти в католичество. Сваха долго уговаривала родителей и наконец добилась согласия. «Половина дела сделана, — подумала сваха. — Теперь остается уговорить графа Потоцкого».

— Извини, Муся, но мы ужасно пьяны.

Елисей сбегал в магазин, купил большой кусок сви­ного сала и, придя домой, тут же заменил им кирпичишко господина прапорщика. В эту ночь спал он с великим наслаждением и чистой совестью, а утром, пригласив Акима Васильевича, задал пир. Поэт тоже не остался в долгу и притащил горчицу.

Сытость предрасполагает к доверию и откровенности. Леська рассказал о Мусе Волковой. Старик насторо­жился.

— Боюсь, как бы вы в нее не влюбились, Елисей.

— Это исключено.

— Заклинаю вас! Во-первых, вы не смеете соблаз­нять бедную девушку. А во-вторых, мы упустим Аллу Ярославну.

В университете Леська подошел к приват-доценту Карсавиной. И опять в нем возникло ощущение, какого давно не было: точно это не он вручал свое ошалелое письмо, а кто-то другой.

— Вот, — сказал Леська и положил конверт на ка­федру.

— Не густо, — засмеялась Алла Ярославна.

Леська ничего не ответил и отошел. Он видел, как она повертела в руках конверт и, недоуменно поведя бро­вями, опустила его в портфель, как в почтовый ящик.

«Что я сделал?! — подумал в ужасе Леська. — Боже мой, что я сделал? Это непоправимо!..»

— Ну, что? Разыскал Шокарева? — спросил на улице Еремушкин.

— Разыскал. Оказывается, он служит в Осваге.

— Ну? Бот это здорово! Это ты молодец! Сказал он что-нибудь?

— Говорит, что белые взяли Тулу.

— Врет. А еще что?

— А еще Мамонтов прорвался к Тамбову.

— Это правда.

— Слушай, Еремушкин. Когда тебе нужно, ты явля­ешься в университет. А я куда пойду, если захочу тебя видеть?

— Это вопрос, — раздумчиво сказал Еремушкин. — Это не так просто — дать явку. Но ты прав. Должен же ты меня информировать, если что срочное. Я сообщу своим, а дня через три-четыре заявлюсь сюда.

За время отсутствия Еремушкина ничего особенного в Леськиной жизни как будто не произошло. Однажды прапорщик Кавун явился на кухню и, показывая сало и тряпочке, изумленно заговорил:

— Лежало оно за ставней и разбухло. Но как!? Было два фунта, а теперь с гаком, а гаку тоже не меньше пол­фунтика. Чудеса!

— Чем же это плохо? — спросил Аким Васильевич.

— А черт его знает! Боюсь его есть.

— А вы отдайте студенту: он переварит и железо.

Прапорщик вернулся в свою комнату и снова ткнул сало за окно.

Став любимцем публики, Леська делал полные сборы и хорошо зарабатывал. Под ним ложились даже солид­ные борцы, тот же Марко Сватыно, который тянул около семи пудов. Когда Елисей смущенно заметил Мишину, что это в конце концов жульничество, арбитр очень резко оборвал его:

— Ты, Бредихин, в мою коммерцию не лезь. А во­обще говоря, в цирке борьба — не спорт, а театр. У тебя будет одна ничья с Даудом, а положит тебя «Черная

Маска».

— Кто же это? — с неудовольствием спросил Леська.

— Чемпион мира Чуфистов. Он сейчас в Алуште, но я его вызову.

Леськино положение в чемпионате нисколько не вол­новало остальных бойцов: благодаря «Студенту Икс» они получали высокий гонорар и оставались вполне доволь­ны. Недоволен был один Стецюра. Однажды в борьбе с Елисеем он получил задание проиграть на десятой ми­нуте. Леська, великолепный в своем белом трико, легко работал со своим противником, не подозревая ничего плохого. И вдруг во время особенно изящного пируэта очутился на обеих лопатках: Леська играл, а Стецюра боролся всерьез. Как это объяснить публике, которая дико свистела от разочарования?

Арбитр Мишин, выйдя на арену, зычно провозгласил:

— В поражении «Студента Икс» виноват я. Студент еще вчера заявил мне, что у него температура, и просил разрешения отлежаться, но имя его уже стояло на афи­ше, и я ему отказал.

— Бесчеловечно! — завизжала какая-то женщина.

— Антигуманизм! — кричали студенты.

— Долой Мишина!

Мишин с наслаждением слушал эти горячие выкрики, потом поднял руку и снова провозгласил своим коло­кольным голосом:

— Реванш состоится через неделю. Я лично ставлю за студента сто рублей николаевскими против любого, желающего ставить за Стецюру. Прошу почтеннейшую публику посетить наш цирк в этот день.

За кулисами Мишин сказал:

— Спасибо, Стецюра. В день реванша я повышу цены вдвое, но тебя оштрафую так, что ты запомнишь меня на всю жизнь.

— Я убью вашего студента, — мрачно ответил Сте­цюра.

— Это твое дело. Но обманывать арбитра не смеешь, иначе получишь «волчий билет» и ни один чемпионат тебя больше не примет.

В назначенный день Стецюра и Бредихин снова встре­тились на ковре. Елисей, как всегда, был в белом, Сте­цюра — в синем, но сегодня на нем почему-то был пояс, Это показалось Мишину подозрительным. Накануне Ми­шин сказал Стецюре:

— Ты ляжешь после перерыва. Студент возьмет тебя на «передний пояс» и подымет. Ясно?

— Ясно.

— И чтоб комар носа не подточил. Смотри мне!

Теперь Елисей боролся осторожно. Ни «пируэтов», ни «мостов». Борьба проходила скучно.

— Работать надо! — кричали с галерки.

— Давай, давай, студент!

Шла восьмая минута. Елисей готовился к «переднему поясу», и вдруг раздался свисток. Борцы остановились. Мишин ястребом налетел на Стецюру и вырвал из его пояса металлическую пряжку, острый язычок которой был выдвинут наружу: если б Елисей, обхватив против­ника, поднял его на себя, он распорол бы себе брюшину.

Арбитр поднял пряжку высоко вверх и показал пуб­лике.

— Вот на что идут некоторые борцы! Стецюра хотел нанести студенту тяжелое ранение.

С галерки раздался львиный рев. Стецюра бросил­ся за кулисы. Но толпа, перепрыгивая через барьер, хлы­нула за ним. Мишин развел было руки, чтобы приоста­новить бурю, но его отбросили в сторону. Стецюра ки­нулся на конюшню, выключил свет и мимо Анжело и его дамы нырнул в угол стойла вороного жеребца. Толпа за­полнила конюшню, но жеребец мирно грыз овес, время от времени оглядываясь на толпу и посвечивая в полу­тьме фиолетовым глазом.

Стецюру, конечно, выгнали из чемпионата. Трецек дал в своей газетке двадцать строк под названием «Бо­рец Стецюра — Джек Потрошитель», и целую неделю парод валом валил в цирк поглядеть на милого сердцу студента, который едва спасся от гибели. Его осыпали цветами, забрасывали записками с просьбой о свидании, бросали в конвертах деньги.

Когда волнение утихло и сборы снова начали падать, Мишин придумал новую сенсацию.

— Елисей! Ты будешь бороться с любым дядькой из публики на звание чемпиона Крыма полутяжелого веса.

— Что вы, Мишин, куда мне?! Здесь ведь будет уже не театр, а самое настоящее.

— Ну и что ж такого? Неужели ты не положишь лю­бого дядьку твоего веса, если он не знает всех тонкостей борьбы?