— Владимир Николаич, сколько у вас пальцев?

— Пять.

— А вот и нет: четыре.

— Почему же четыре, когда пять?

— Позвольте посчитаю.

— Считай.

Рыжий взял левую руку шталмейстера и, загибая за пальцем палец, начал громко считать:

— Один! Раз! Два! Три! Четыре!

Шталмейстер деревянно засмеялся и дал Рыжему за­трещину.

— Один лишний! — захохотал Рыжий и убежал за кулисы.

На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке чер­ный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший кон­ский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд.

Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела непо­движно, точно она совсем не управляла своим велико­лепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, слов­но огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо.

«Только бы не влюбиться! Только бы не влю­биться!» — с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил:

— Муся, ты хотела бы стать наездницей?

— Она тебе нравится?

— Очень.

— Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг.

Леська засмеялся.

«Неужели ревнует?» — подумал он не без удоволь­ствия.

Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась.

Перед самым выходом борцов через всю арену в со­провождении директора прошел за кулисы полковник из контрразведки. Ослепительная сабля волочилась за ним по тырсе. В публике зашушукались. Вскоре сабля вер­нулась в свою ложу, и оркестр заиграл марш «Оружьем на солнце сверкая». Чемпионат вышел на арену. Арбитр в своем купеческом сюртуке начал представлять борцов.

— Чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу! Двести один сантиметр!

Аплодисменты.

— Чемпион Румынии Деметреску!

Аплодисменты.

— Чемпион Богемии Марко Сватыно!

Необычно тучный борец сделал шаг вперед. Но его встретили молчанием. Зааплодировал один полковник.

— Ты поняла, что произошло?

— Нет.

— Полковник, очевидно, решил запретить фамилию «Свобода», и богемца тут же окрестили в «Сватыно». Публика поняла это и протестует молчанием.

В перерыве Леська принес Мусе мороженого, а сам, извинившись, сбегал за кулисы взять интервью. Мишин, организатор чемпионата, он же арбитр его, рассказал сотруднику газеты всякую всячину. Но Леська в заклю­чение как бы мимоходом заметил:

— У вас великолепные ребята, но бороться они не умеют.

— То есть как это не умеют? Чемпионы не умеют?

— Поглядите сами: все сводится к переднему поясу.

— А вы чего бы хотели?

— Культуры спорта. Где «тур-де-тет»? Где «бра руле»? Где «обратный пояс»?

— Откуда вы все это знаете?

— Я ученик Ивана Максимыча.

— Поддубного?

— Да.

— Самого Поддубного? Чего же вы молчали?

— Так вот я и говорю.

— Говорю... Кричать об этом надо! Напишите в вашем интервью: «Среди борцов — ученик, великого И. М. Поддубного...» Э... Вы кто, студент?

— Студент.

— «...студент Таврического университета, который будет бороться под именем «Студент Икс».

— Позвольте, но я еще не давал согласия...

— Пишите, пишите: «Первая схватка с чемпионом Польши Яном Залесским состоится... э...»

— Господин Мишин, вы сами берете меня на «перед­ний пояс».

Мишин засмеялся:

— Деточка! Чего вы боитесь? Залесский ляжет под вами на 12-й минуте.

— Да, но мы еще не договорились о гонораре.

— Ну, какие пустяки! Сколько вы хотите?

— Не знаю... Скажите сами.

— Если будете делать сборы, получите триста кере­нок за вечер.

Леська вернулся к Волковой, охваченный розовым туманом, как летом в шесть утра на берегу моря.

— Если дунуть ноздрями в стакан с мороженым,— сказала Муся, — оттуда пахнёт на тебя ледяным ветер­ком. Это приятно.

Так могла бы сказать и Гульнара. Леська взглянул на Мусю, и в душе его заныл больной зуб.

Ночью он принес материал Трецеку, и тот снова его похвалил.

— Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета — борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне пор­трет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят.

Но выжать деньги из Трецека было невозможно.

— Дайте хотя бы на обед.

— Еще что? Мне самому жрать нечего.

— Но в таком случае...

— Надо любить газету, молодой человек. Любить возвышенной, чистой, платонической любовью. Ее пульс, ее лихорадку, самый запах типографской краски. А день­ги? За деньги всякий дурак может работать в газете.

Дома Леська застал в своей комнате Акима Василье­вича. Он сидел за письменным столом и заканчивал сонет.

— Одну минуту... Вы меня зажгли этой вашей Аллой Ярославной... Я снова стал думать о любви, о Женщине с большой буквы. Вы понимаете, надеюсь? Это... это... Сейчас. Минутку. Посидите.

Старик беспрерывно шарил по бумаге красным ка­рандашом (стихи он всегда писал только красным каран­дашом). И вдруг загремел:

Ну? Почему вы молчите? Если вы меня сейчас же не похвалите, я умру.

Леська глядел на Акима Васильевича и думал: до ка­кой степени этот человек не только внешне, но и вну­тренне не похож на того колдуна, который живет в его стихах. Внешне гораздо больше похож Трецек, но тот уже никак не колдун... Однако старик ждал — и Леська спохватился:

— Очень оригинально! — сказал он.

— А главное верно! — подхватил Аким Василье­вич, точно речь шла о стихах какого-то другого автора. — Женщина без тайны — не женщина.

Потом самодовольно улыбнулся и сказал:

— Дважды в жизни поэт пишет о любви хорошо: в юности, когда любовь еще впереди и только мечта, и под старость, когда любовь позади и уже легенда.

— Можно переписать этот сонет на память? — спро­сил Елисей.

— Наконец-то! Я этого ждал. Тем более что в созда­нии моего сонета есть и ваша заслуга. Обычно когда я пишу, я чувствую себя скованным: опустишь перо в чер­нильницу, вытащишь, а на нем уже Трецек сидит. По сейчас я написал эту вещь абсолютно свободно. И это... это благодаря... вашей... Алле Ярославне...

Он выбежал в коридор, но тут же вернулся, смор­каясь в смятый платочек.

— Переходим к другому жанру, — сказал он. — Вот я набросал несколько мыслей для вашего письма о люб­ви. Я буду вашим Сирано де Бержераком.

— Э, нет! О моей любви буду писать я сам.

Старик обиделся и вышел почти величаво.

Леська ничего не заметил. Он кинулся к перу и, чуть-чуть высунув кончик языка в сторону, принялся писать: