Беспрозванный забегал по коридору туда и обратно так быстро, что у него тряслись щеки. Он выбежал в прихожую, чтобы не разрыдаться.

— Ну, что же мы будем стоять в коридоре? — расте­рянно сказал Леська. — Прошу ко мне.

Трецек вошел.

— Как вам нравится этот огромный ребенок? — спро­сил он, вздохнув.

— Да, но устами детей глаголет бог.

— Бога нет, и слава богу, — устало сказал Трецек.

Они помолчали.

— Скажите, господин Трецек... Я очень нуждаюсь в работе. Не могу ли я быть репортером в вашей газете?

— Почему же нет? Можете. По в штат я вас не возьму. Мне это не по карману. Сколько заработаете — все ваше.

— Согласен. Когда можно приступить?

— Да хоть завтра.

Утром, дождавшись ухода прапорщика, Леська на цы­почках опять проник в его комнату и снова отрезал тоню­сенький ломтик сала. Это было его пищей на весь день.

Сначала сбегал в университет узнать, не будет ли се­годня чего-нибудь из ряда вон выходящего. Он посещал только те лекции, которые находил интересными: неинте­ресные можно и в книге прочитать.

За дверью слышался женский голос удивительной свежести. Елисей приоткрыл дверь и приник ухом к щелке:

— Итак, дорогие коллеги, даю вам неделю на реферат «Суд присяжных». Поступлю с вами, как в гимназии: возьму рефераты с собой. Лучшие будут зачитаны на семинаре. Вы свободны, господа!

Голоса мужчин можно передать контрабасом и вио­лончелью, детские голоса хорошо ложатся на скрипку, но женский не имеет подобия в оркестре. Правда, Ваг­нер в «Тангейзере» отдал голос Венеры кларнету, но этим он только огрубил богиню: женский голос неповторим. Тем более этот, такой прозрачный, как стеклянный ключ в ложбинке.

Леська отпрянул: дверь широко растворилась, и в со­провождении группы студентов вышла золото-рыжая женщина с длинными бровями и едва намечающимся вторым подбородком. Она? Неужели она?

Елисей бросился к расписанию. Нашел предмет: «Се­минар по уголовному процессу». Дальше шли дни, часы и фамилия: «приват-доцент Карсавина Алла Ярославна».

Леська затосковал так, что даже забыл о голоде. Но все же спустился вниз с толпою студентов: ведь нужно было идти в редакцию «Крымской почты».

Внизу, у самого входа, стоял человек с длинными во­лосами и усиками, подвинченными кверху. Он был похож на низенького Петра I и узенького Маркова II. Острым взглядом оценивал он студентов одного за другим и вдруг подошел к Елисею.

— Художник Смирнов! — крикнул он так запальчиво, точно вызывал на дуэль.

— Студент Бредихин.

— Мне нужен натурщик.

— К вашим услугам.

— Вы когда-нибудь позировали?

— Ого! Сколько раз!

— Отлично. В таком случае приходите сегодня в три. Сможете? Пушкинская, двенадцать, студия Смирнова.

— Аванса не прошу, но хотел бы для начала позав­тракать, иначе, пожалуй, не выдержу, сказал Леська.

— Неужели так подвели обстоятельства образа дей­ствия?

— Представьте.

— Кто бы мог подумать? — комически удивился ху­дожник и дал ему купюру в двадцать керенок.

Леська опрометью кинулся в кафе «Чашка чая». Здесь было полно офицерья и дамочек всякого разбора. Кое-где зеленели студенческие тужурки с голубыми и синими петлицами, но Шокарева не было видно.

Леська заказал сосиски с капустой и стакан черного кофе с лимоном. Хлеб подавался бесплатно, и Леська по­требовал две порции. Белый он ел с сосисками, а чер­ный, круто посолив, съел так.

Из кафе Елисей пошел в редакцию. По дороге думал об Алле Ярославне. Теперь ему казалось, что ни одна женщина так не захватывала его сердца. Конечно, кроме Гульнары, но Гульнара в Турции и для него исчезла на­веки.

«Крымская почта» помещалась в затхлом подвале, где когда-то был овощной склад. Из всех даров земли больше других оставила по себе память квашеная ка­пуста. Редакция в полном составе сидела за столами, да­леко не всегда письменными, — эта роскошь предостав­лялась только секретарю и Трецеку.

— А, молодой человек! Забыл вашу фамилию.

— Бредихин.

— Вы пришли как раз вовремя. В Симферополь при­ехал и остановился в гостинице «Европа» известный искусствовед, некто Мейерхольд.

— Тугендхольд! — поправил его секретарь.

— Яков Александрович? Знаю его.

— Какой молодец? Вы слышите, бандиты пера: чело­век только что вошел — и уже такие успехи. Смотрите и учитесь.

Леське поручили взять интервью, но часы показывали уже половину третьего, и он побежал в студию Смир­нова.

Открыла ему горничная.

— Вы к кому?

— К художнику Смирнову.

— Он сейчас занят? А вы по какому делу?

— Я натурщик.

— А-а! Войдите в эту комнату. Можете не стучаться: там ателье.

Леська вошел и увидел человек десять учеников, ко­торые сидели за маленькими мольбертами и писали об­наженную натуру. Натура эта спокойно сидела на эстра­де, но, увидев Леську, вскрикнула и убежала за ширмы.

— Что такое? В чем дело? — раздраженно закричал Смирнов.

— Это мой знакомый, — прозвучал из-за ширмы де­вичий голосок.

— Ну и что? Ваш знакомый — такой же натурщик, как и вы. Немедленно сядьте на место.

— Не сяду.

— Я требую, чтобы вы немедленно продолжали работу. Стыдиться надо уродства, а не красоты, а вы так прекрасны, что даже не смеете ходить в одежде.

— Но ведь Леська — мой знакомый, — снова проле­петал голос, на этот раз очень жалобно.

— Сие нас не интересует.

Шелк на ширмах зашевелился, и на эстраду вышла обнаженная Муся Волкова.

— Здравствуй... — сказала она Леське, глотая слезы.

— А вы, студент, идите за ширмы и раздевайтесь до трусов. Когда девушка выйдет, вы войдете. И кстати, в следующий раз приходите в три, а не в без четверти три.

Где-то часы пробили три.

За ширмами на табурете лежало белье и платье Вол­ковой.

«Что могло случиться? — думал он. — Почему Муся пошла в натурщицы? Неужели у отца нет возможности посылать ей на жизнь?»

— Юноша! Можете войти.

Леська выступил из-за ширм, а Муся, низко склонив голову, пробежала мимо него и скрылась. Елисей занял место на стуле, нагретом ее теплом. Сердце его вздрог­нуло, но ом тут же подумал об Алле Ярославне и сосре­доточился на молодых бездарностях, которые принялись разделывать его под орех.

«Зачем Смирнов с ними занимается? — наивно поду­мал Леська. — Неужели он не видит, что из них ничего не получится?»

Минут через пять Муся вышла из-за ширм в элегант­ном сером костюме и, постукивая каблучками, быстро пошла к выходу. У дверей она оглянулась на Леську и, отчаянно кивнув ему головой, исчезла.

«Кивнула все-таки», — удовлетворенно подумал Лесь­ка и тут же заставил себя вспомнить об Алле Ярославне: он не хотел ей изменять даже мысленно.

Тугендхольда он не дождался. Сидел в вестибюле гостиницы часа два, но искусствоведа все не было. Черт его знает, где этот старик ходит. Елисей, который снова получил от художника двадцать керенок, опять пошел в кафе «Чашка чая», съел яичницу с ветчиной и две пор­ции хлеба. Но сколько ни ел, а Шокарев все не по­падался. Пойти в адресный стол? Но навестить Володю в его гнезде Леська не смел: отец, конечно, вернулся из Генуи, и неизвестно, как он отнесся к истории с парохо­дом «Синеус». Может, еще и выгонит взашей?

К вечеру снова пошел в гостиницу «Европа». Тугенд­хольд лежал в постели: ему нездоровилось. Но Леську он принял и ответил на все вопросы: он думает посе­литься в Симферополе до взятия Петрограда, он наме­рен издать книжку о Пикассо и прочитать ряд лекций по истории живописи.

— А вы чем живете? В газете работаете?

— Да. И, кроме того, я натурщик.

— Вот как! Это с моей легкой руки? Где же вы под­визаетесь?

— У художника Смирнова.

— Смирнов? Гм... Не знаю такого. Боже мой! Леся! Вы у меня натурили целый месяц, а я вам не уплатил ни копейки. Вот. Пожалуйста. Возьмите.

— Что вы, что вы, Яков Алексаныч...

— Возьмите, иначе не смейте показываться мне на глаза.