— Отобрала у Пшенишного Лесины вещи, — сказала она. — Костюм ваш в целости, только надо его разгла­дить: он страшно измят.

Леська был тронут до слез.

— Только, пожалуйста, не вздумайте гладить. Я это сделаю сам. Вы покажите, где у вас утюг.

— Хорошо, — сказала Стеша и села за стол. Андрей прислуживал ей, точно официант.

Ночью Стеша разгладила Леськин пиджак, брюки и рубашку «апаш». Теперь Елисей шел по улице аккурат­ный, чистенький, элегантный.

— ...Елисей! Ты?

— Боже мой! Володя?!

— Как видишь.

— Что ты делаешь в Севастополе?

— Что все, то и я. Здесь теперь много наших. Бегут в Турцию.

— И ты?

— Нет, подымай выше: я в Италию. Папа уже в Ге­нуе, а я сопровождаю пшеницу вон на том транспорте.

Леська увидел на рейде пароход «Синеус». О Леське Володя не спрашивал: очевидно, все знал.

— Какое счастье, что ты не был на «Карамбе»! — ска­зал Леська.

— Да. Сам не знаю, почему они меня не пригласили.

— Долго жить будешь.

— Хочешь, Леся, поедем со мной в Геную! Папа тебя любит и будет тебе рад. А когда большевиков отгонят, мы снова вернемся в Евпаторию.

— А если не отгонят?

— Отгонят! Ну что ты! Вся Европа против них. Вон и дредноут «Франс» вошел в севастопольскую бухту. А не отгонят — ты все равно сможешь вернуться, большевики тебя примут: как же — рыбак. А зато побываешь за гра­ницей. Когда еще тебе посчастливится ее увидеть?

Леська заколебался. Италия...

— Вон наша лодка стоит, — продолжал Шокарев. — Давай поедем на пароход. Надо же познакомить тебя с капитаном.

— А как же заграничный паспорт?

— Чудак ты! Твой паспорт нужно предъявить мне, как владельцу фрахта, а я у тебя документа не спраши­ваю.

Леська сел в лодку и вдел весла в уключины. Володя отвязал канат. Леська тихо и задумчиво греб к «Синеусу». Володя не мешал его раздумью.

В кают-компании, угощая мальчиков обедом, капитан сказал:

— Вон видите на рейде турецкое судно «Трапезунд»?

— Видим.

— На нем живет крымское правительство.

— Драпают?

— Ага. Но дело не в этом. Правительство присвоило себе весь золотой запас крымских банков, а полковник Труссон отобрал этот запас в свою пользу. Все хотят на­житься на революции.

— А большевики отберут золото у Труссона, — сказал Леська.

— Не успеют.

— Значит, бедняга Соломон Самуилович окончатель­но обеднел?

— Ну, о нем не беспокойтесь. Старик давно предви­дел, что ему царствовать недолго, и потихоньку отправ­лял в Париж на свое имя целые коллекции старинных вин из Массандры. Вы понимаете, какой у него там капи­тал?

— Вот мерзавец! — воскликнул Леська.

— А по-моему, молодец! — захохотал капитан.

— Неужели вы могли бы это сделать? — удивился Леська.

— Нет, конечно, — сказал капитан и сделал серьезное лицо.

Вечером, снова пригласив юношей в кают-компанию, капитан сказал печальным тоном:

— Вот и Евпатория сдалась.

— Когда?

— Вчера. Двенадцатого апреля.

— Значит, надо как можно скорее сняться с якоря,— сказал Володя. — Мой товарищ тоже с нами поедет.

— Пожалуйста. Но сняться в ближайшее время не удастся.

— Почему?

— Грузчики забастовали.

— Как забастовали? Но ведь в Севастополе безра­ботица.

— Тем не менее.

— Не понимаю. Тогда заплатите им вдвое, втрое!

— Не поможет. Тут забастовка политическая: они против того, чтобы из Крыма вывозили хлеб за границу. Это, конечно, красные мутят.

— Какой же выход?

— Выход найдем. Дадим взятку начальнику гарни­зона, и он вышлет на погрузку целый батальон солдат. Но такие дела в два счета не делаются. Нужно время.

Через четыре дня «Синеус» пришвартовался к молу, и солдаты начали погрузку.

Леська сбегал к Лагутиным за вещами. Когда он вошел, супруги сидели на стульях друг против друга и пре­пирались:

— А ты чего?

— А ты чего?

— А ты чего?

Они исчерпали весь свой словарь и бранились, уми­рая от усталости. Леська забрал чемодан и бушлат.

— До свиданья, дорогие! Уезжаю черт знает куда! Вспоминайте обо мне, а я-то вас никогда не забуду.

Леська расцеловал Стешу и крепко поцеловал Андрея. После его ухода супруги сидели чуть-чуть рас­терянные.

— Какой симпатичный парень, правда, Андрюша?

— Правда, Стеша.

— Чай будем пить?

— Будем.

— А может быть, хочешь какао?

— А откуда у нас какао?

— От Елисея остались шоколадные конфеты. Я их настругаю, вот и какао.

Леська вернулся на корабль. Старший помощник уступил юношам свою каюту, и они уже не сходили на берег. О «Карамбе» больше не было речи: евпаторийцы не признавали сантиментов. Но по тому, с какой нежно­стью Володя относился к Леське, было ясно, кого он по­терял в Артуре, Юке и Ульке.

С утра у лебедки стоял Елисей и записывал мешки, потом его сменял Володя, который не умел вставать рано, потом опять приходил Елисей, — так каждые два часа. Двадцатого апреля, когда пришел на смену Володя, Леська сказал:

— Сбегаю на приморский бульвар и обратно. Ничего?

— Сбегай. Пожалуйста.

Леська сбегал. По дороге он предался приятным меч­там: вот он приезжает в Геную, поступает на работу к Шокареву, изучает итальянский язык, потом приезжает и Милан и записывается хористом в театр «La Scala». Примут же его в хористы с таким голосом! А когда ста­нет знаменитым, вернется в Россию. Где он будет петь на родине? В санкт-петербургском или московском театре, но уж обязательно приедет на гастроли в Евпаторию. То-то будет сенсация!

На бульваре у моря сидела девушка в белом. Она си­дела так же неподвижно, как когда-то у ручья в саду Умер-бея.

— Гульнара!

— Леся?

— И ты в Турцию?

— Да. А ты тоже туда?

— Нет. Я в Италию.

— А я в Турцию.

— Замуж выходить? За принца?

— Неизвестно.

Где-то близко за горизонтом раздалось басовое ворчание грома.

— Гульнара! Сейчас совершается огромный шаг в на­шей жизни, понимаешь? Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся. Так вот я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя! Больше всех на свете. Ты самый дорогой для меня человек в мире! Я хочу, чтобы ты это помнила!

— Хорошо, — сказала Гульнара.

Ворчание за горизонтом длилось слишком долго, что­бы казаться громом. Это была артиллерия.

Леська тихонько взял Гульнарины руки в свои и по­целовал сначала одну, потом другую.

— Спасибо, — сказала Гульнара.

Леська пошел в город, умирая от горя. Еще одна беда свалилась на его голову. Была мечта всей жизни, пусть несбыточная, но все же. Больше ее не будет. Нельзя же мечтать о мертвых или о вышедших замуж за турецких принцев...

До Леськи донеслись какие-то возбужденные крики, возгласы, обрывки песен. Он побежал к ним. По главной улице военным строем шли французские матросы с ко­раблей «Жан Бар» и «Франс». Они пели «Интернацио­нал». Встречные белогвардейцы, не понимая, что проис­ходит, ныряли в подворотни и срывали с себя погоны.

Впереди демонстрации в берете с помпоном шел ма­трос, которого все называли Жорж. Время от времени он поднимал руку и кричал: «Vive la revolution!»

И моряки кричали вслед за ним:

— A bas Clemanceau!

Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж при­нял древко из рук русского рабочего и понес вперед, раз­махивая им, как факелом,

Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал ло­зунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могу­чее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран!

На Большой Морской с балкона какого-то дома де­монстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и ра­бочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков.