Леська представил себе Турцию и заплакал. Елисавета Автономовна, всхлипывая, кинулась к нему, обняла его голову и поцеловала в лоб. Потом Леську общими усилиями подняли, отвели в его комнату и уложили на кушетку.

Проснулся он поздно: уже смеркалось. В столовой звенели ложечками, — пили чай. Леська вышел заспан­ный и сконфуженный.

— Извините. Я, кажется, за обедом хватил лишнее.

— Ничего ты не хватил. Садись чай кушать. А в Караджу мы с тобой уже не пойдем: поздновато.

Ужинали лениво. Спать разошлись молча, не то что пришибленные, но как-то все же взволнованные этим ве­чером, который в их убогой жизни был просто праздни­ком. В этот вечер ни разу не появились ни «Иодидио», ни «Ян Полуян», ни «Борейша».

Леська уснул. Снилось ему то же самое, что он пере­жил вечером: семья Поповых за столом, восхищенное всхлипывание старушек: «Шаляпин, Шаляпин», игра ста­рика с дочерью в шахматы. Дочь продвинула пешечку и сказала: «Грамматикопуло». Отец ответил: «Ламтатидзе» — и выдвинул свою. Это Леське было понятно: Грам­матикопуло — часовой мастер на Морской улице, а Ламтатидзе...

— Елисей!

Леська открыл глаза. Было уже утро, и Автоном Ива­ныч, одетый и даже выбритый, взывал к Леське, стоя над его постелью.

— Надо идти в Караджу. Четыре версты. Возьми на дорогу вот это: штоф пейсаховки. Все замки открывает.

В Карадже нашли рыбака, хозяина баркаса, который собирался в Севастополь за керосином для всей деревни. Но старый кливер совсем истрепался, хозяин шьет но­вый. Как наладят, так и пришлют за Леськой.

Через два дня на маяк прибежала дочка хозяина бар­каса — Зинка. Было ей лет шестнадцать. Стоял черный туман, и покуда Автоном Иваныч налаживал сирену, Леська бил в колокол: два сильных подряд и пауза, два сильных и снова пауза.

— Это ты Бредихин? — спросила Зинка.

— Я.

— Отец сказал, чтобы ты пришел: утром надо сни­маться с якоря.

— А как же туман?

— Вот и хорошо, что туман: не заметят. У нас ведь мотора нет.

— Спасибо. Приду.

Но девчонка не уходила.

— Дай мне разочек позвонить, — попросила девчонка.

— Звони.

Зинка принялась работать.

— Слабо бьешь, — сказал Леська. — Давай я.

— Ну, еще немножко! Ну, минуточку! Миленький... Только минуточку.

Леська, ясное дело, разрешил. Этот «миленький» за­ставил его вздрогнуть. У девчонки были теплые карие глаза и яркая улыбка.

«Ну вот. Начинается!» — подумал Леська с досадой и страхом.

— Хватит!

Зинка, вздохнув, отдала веревку. Теперь зазвонил Леська. На пороге дома стояла старушка № 2 и видела их работу.

— Елисей! — закричала она. — Обедать!

Леська быстро передал веревку, но тут же спохва­тился: Елисавета Автономовна Зинку не пригласила, и Леське стало неудобно, — как это он пойдет в дом обе­дать, а девочка останется на улице? Нехорошо.

— Елисей! Я сказала: обедать!

— Нехочу-у!.. — крикнул Леська. — Я не го-о-олоден!

Старухи сели за стол со шпицем, который важно вос­седал на стуле и оживленно глядел черными глазами по­очередно на одну и другую, хотя со стола ему никогда ничего не давали.

Сирена сегодня работать почему-то не хотела. Старик возился с ней довольно долго, старушки ждали его к сто­лу, а с улицы доносился звон: то сильный — это бил Лесь­ка, то слабый — Зинка. Этот колокольный дуэт выводил из себя старушку № 2. Она сидела вся красная.

— Слава богу, что Елисей не обедает. По крайней мере не будет петь.

— Но ведь тебе так нравилось его пение!

— Мне? Ничего подобного!

Старуха № 1 была ошеломлена.

— Лиза! Дорогая! Но ведь ты все время сравнивала его с Шаляпиным.

— Ну и что? Я всегда терпеть не могла Шаляпина.

Елисавета Автономовна в сердцах швырнула на стол салфетку и ушла в свою комнату.

Хвала аллаху, не дождавшись утра, Леська взял свой вещевой мешок и пошел к воротам. Автоном Иваныч про­водил его до ограды.

— Каценеленбоген... сказал он задумчиво на про­щанье.

— Ничего! — ответил Леська. — Люди и в Турции жи­вут.

Он обнял старика и вскоре исчез в тумане. Автоном Иваныч вернулся в дом, расставил фигурки на шахмат­ной доске, двинул пешку и сказал:

— Бредихин.

В Карадже баркас уже пришвартовался к пристани. Но было еще рано. Леська уселся на свернутых канатах и принялся ждать. Ждать он умел. Ему никогда не бы­вало скучно: он всегда думал о Гульнаре.

Прибежала Зинка. Вскоре загремели рыбацкие са­поги, и баркасник позвал Елисея к трапу.

— Будешь мне писать? — жарким шепотом спросила Зинка.

— Зачем?

— А так. Страсть люблю письма читать.

— А я ненавижу писать письма.

Леська кивнул ей и взошел на баркас. Выбрали якорь, подняли кливер, и судно стало медленно уходить в ту­ман. А на пристани стояла маленькая фигурка и быстро отъезжала. Гораздо быстрей баркаса. Леська так и не понял того, что если не он сам, то колокольный перезвон был первой ее любовью...

В Севастополь пришли благополучно. Баркас тихо проплывал мимо огромного французского крейсера «Жан Бар». Вахтенный напевал какую-то шансонетку. Это удивило Елисея: по-видимому, на боевом корабле не все винты принайтованы намертво.

— Qui est ça? — окликнул их вахтенный.

— Poissoniers, — ответил Леська.

Леська ошибся: надо было сказать pêcheurs, — но ошибка прозвучала гораздо более солидно[5].

— Воn, bоп, — отозвался вахтенный и снова запел свою шансонетку с весьма фривольным текстом:

Леська вступил на берег.

«Ну вот, — подумал он. — Я в Севастополе. Снять но­мер не смею, пропуска в этот военный город у меня нет. Интересно, как я выйду из положения?»

Он по-детски подумал о чуде, вспомнил о китайце Ван Ли и успокоился. «Человек не пропадает» — это он усвоил крепко.

Леська шел по городу. Каждый поворот, каждое зда­ние напоминало о знаменитой обороне против англо-франко-сардинской коалиции. Каждый камень звучал о геройстве русских моряков. Но вот пришло время — и снова на рейде, как победитель, стоит французский крейсер. Чего стоит кровь предков, о которых кричат все эти памятники, монументы, братские кладбища, названия улиц с наименованием бастионов?

Но все-таки надо было где-нибудь обосноваться: весь день ходить — не выход, да и можно привлечь к себе вни­мание белогвардейцев: почему такой здоровяк не на фронте?

И вдруг... Нет, он не встретил своего друга, не нашел на земле пропуска или хотя бы денег. Он увидел над уз­кою дверью какого-то невзрачного двухэтажного домика вывеску: «Адвентисты седьмого дня». Леська вспомнил Устина Яковлевича и постучался.

Открыл ему смахивающий на моржа, тучный, брито­головый дядя, одетый в белую и длинную, как саван, ру­баху.

— Кого надо?

— Здесь живут адвентисты?

— Здесь молельня.

— А вы проповедник?

— Сторож я. А что?

— Адвентист?

— Ну да.

— Я тоже адвентист.

— И что же с этого?

— А то, что мне негде жить и я хочу остановиться у вас.

— У нас не гостиница.

— Ах, вот как адвентист отвечает адвентисту! Хоро­шее же у вас представление о христианстве!

— Да ведь негде у нас: мы вчетвером в одной ком­нате.

— Я могу и в молельне.

— Не полагается в молельне: еще клопов разведешь. Да ты сам откуда будешь? Что за человек?

— А вы впустите сперва, а потом и спрашивайте.