Копи шли теперь тихо. Не стараясь обогнать друг друга, они вели себя очень смирно.

— Сколько вам лет, Тина?

— Двадцать восемь. А тебе?

— Уже восемнадцать.

— Уже?

— Неужели же вы так и не могли выйти замуж?

— Все-таки суешься в мое прошлое? Эх, все вы оди­наковые... А что замужем? Подумаешь, счастье! Прихо­дил вечером в дымину пьяный, заблеванный, вонючий. Я его обмою, переодену во все чистое, спать уложу, как маленького. Утром сбегаю в казенку за шкаликом, — опохмелиться человеку надо, а то ведь погонит по эта­жам. Чем ему плохо? Так нет же — подарочки любовни­це носил, а мне одни синяки. Ну, да синяки я и от других могу получить. Видишь, у меня какой?

— А разве так лучше?

— Лучше. При коммунизме все так жить будут. Ведь все равно любви на свете не бывает.

— А как вы себе представляете коммунизм?

— Как? Все люди хорошими будут — вот как! Но-о, соколики, вперед! — вдруг закричала Тина и яростно за­свистала, как разбойник, глубоко втянув нижнюю губу в рот. От этого миловидное лицо ее стало зверским.

Жеребцы рванулись и снова заревели.

Опять в стороне показалась падаль с ощеренными ребрами, такими выразительными, точно палый конь ими смеялся. Теперь на полуобглоданном трупе сидели пти­цы. Черные. Задумчивые. Под низкими облаками, кото­рым, может быть, триста лет.

— Вот она какая, война! — закричала Тина, чтобы перекрыть грохот. — Ничего такого как будто нет, а все же ясно, что война. Ведь если б лошадь пала в мирное время, разве хозяин бросил бы ее со шкурой? А войне все нипочем.

Впереди замаячили всадники.

— Господи благослови, — тревожно зашептала Тина, наскоро перекрестилась и сунула берданку в сено.

Всадники мчались галопом. Они окружили тачанку. Было их семеро.

— Кто такие?

— А вы кто?

— А вы?

Начальник отряда, высокий, тонкий, уже пожилой человек в больших очках, переводил глаза с Тины на Леську.

— А ну, давай не шали! — гаркнула Типа так грубо, как только могла. — Нам еще далеко ехать.

— А куда, собственно?

— В Сокологорное.

— Там большевики.

— А вы кто?

— А мы анархисты. Это отряд Комарова.

— А где же сам-то?

— А вот он сам, — сказал мужчина в очках.

— Это интересно! — неожиданно для себя выпалил Леська.

— Что именно интересно?

— То, что вы анархисты. Я еще никогда не видел анархистов.

— Ну что ж. Глядите. А только пошто вы, молодой человек, не в гимназии? Рождественские каникулы про­шли, а до пасхальных еще далеко.

— Учителя наши разбежались, — по-ребячьи сказал Леська.

Комаров улыбнулся.

— А эта красавица кто?

— Милосердная сестра, — сказала Типа постным го­лосом монахини. — Вот везу братика к доктору. Ничего есть не может, бедняжечка.

— Ты бы еще всплакнула, Капитонова, — сказал Ко­маров.

— Вы... Вы меня знаете? — с необычной для нее ро­бостью спросила Тина.

— Тебя весь фронт знает. А вот что ты Комарова не знаешь, это обидно.

— Знаю Комарова, да только понаслышке.

— Ну вот теперь воочию увидела. Сто лет будешь поэтому жить.

— А вы Бакунина читали? — спросил Леська.

— Я и Платона читал, молодой человек. Анархист без образования — это бандит.

— Неужели и ваши спутники читали?

— Нет, они еще бандиты, — засмеялся Комаров и, взмахнув плеткой, поскакал прочь. За ним понеслись все его конники.

— Хороший человек Устин Яковлевич, — сказала Ти­на, тронув лошадей. — Жаль только, старообрядец. Суб­ботник или молоканин, не упомнила. На Урале таких много. Сослали ихнего брата зачем-то в Крым, вот он у них попиком стал. Душевный дядька. Справедливый. И ребят подобрал, говорят, каждый что каленый орех. Всего семеро, но авторитету человек на пятьсот.

В который раз Леська ощущал тихое счастье от ду­шевного общения с женщиной. Неужели так будет все­гда? До чего же чудесное явление жизнь, если такое продлится до самой смерти.

Когда лошади вступили в селение, Леська сразу узнал подле какой-то хаты автомобиль «фиат», на котором разъезжал Выгран. Он схватил Тину за руку.

— Здесь белые!

— Ну-у?

— Это автомобиль Выграна, начальника гарнизона.

— Был. А теперь товарища Махоткина.

— Какого Махоткина?

— Командира евпаторийской Красной гвардии.

— Значит, Выграна поймали?

— Значит, поймали.

— И где же он?

— В море, — произнесла Тина таким мирным, обы­денным тоном, как если б сказала «дома».

У хаты стоял рослый часовой, похожий на жителя Са­хары.

— Здорово, Майорчик!

— Здравствуй, Капитонова, — ответил часовой.

— Привяжи коней, а то я устала, — бросила Тина Леське.

Она соскочила с тачанки и вошла в хату, едва ступая затекшими ногами. Леська снова обратил внимание на ее низкие сапожки с байковыми отворотами. Где он их видел? Но раздумывать было некогда.

Он спрыгнул с тачанки, взял вороных под уздцы, отвел в сторону и морским узлом привязал вожжи к тополю. Потом вошел в хату.

В комнате — полутьма. Керосиновая лампа с дыря­вым стеклом, залепленным обожженной бумагой, стояла на столе, едва освещая карту Таврической губернии. Над картой склонились два человека. Один лет тридцати пяти, сухой, подобранный, с тонким волевым лицом и зоркими глазами в глубоких орбитах — командир отря­да Махоткин. Другой...

— Гринбах?

— Бредихин?

— Вы знакомы? — спросил Махоткин.

— Да, были когда-то, — угрюмо сказал Гринбах.

— Это я его сагитировала, вмешалась Тина. — Он в Мелитополе актером служил.

— Актером? — изумленно спросил Гринбах.

— Симочка! Деточка! Принеси, дорогой, из моей та­чанки гостинцев.

— Каких гостинцев?

— А какие найдутся.

Гринбах послушно встал и вышел на улицу.

— А ты откуда такая разнаряженная? — спросил Ма­хоткин.

— Из разведки. А то откуда ж?

— Офицера поймали?

— Петриченко поймал. Офицерик щупленький — вот кожанка на меня и пришлась, — ответила Типа.

— А сапожки откуда?

— А это я у цыган покупила.

— «Покупила» — значит присвоила, — пояснил ЛеськеМахоткин.

— У цыган? — взволнованно спросил Леська. — Да ведь это театральные наши сапоги! Их сшили для вен­герского танца.

— А мне все равно. Мои-то развалились.

— А медведя вы у них видели?

— Видела.

— А сапожки сняли с девушки Насти?

— Не знаю. Когда я отбираю, фамилии не спраши­ваю.

— Но эта девушка была красавица, да?

— А какое мое дело! — ревниво отмахнулась Типа. — Может, и красавица, не заметила. Мне-то на ней не же­ниться.

— А где же эти цыгане?

— А я откуда знаю? У немцев, наверное.

— Что говорил офицерик? — спросил Махоткин.

— Ругался офицерик.

— Что ты дурака валяешь? Я тебя об чем спраши­ваю!

— Устала я, Алексей Иваныч. А особых новостей нет. Лозовую взяли — вы это знаете,

— Я знаю немного больше: немцы заняли Мелито­поль.

— Ну? Это пока мы сюда ехали?

— Плохой из тебя разведчик, Капитонова. Разве так воюют? Я, сидя здесь, знаю больше, чем ты в степи.

Вошел Гринбах с мешком за плечами. Он подошел к углу и сбросил ношу на пол.

— А вы что представляете из себя, гимназист? — спросил Махоткин.

— Пока ничего.

— Он сын рыбака! — с гордостью сказала Тина.

— А! Это уже кое-что. Хотите воевать с оккупан­тами?

— Хочу.

— А кто вас может рекомендовать?

— Да вот Гринбах может.

— Товарищ Гринбах, — поправил Леську Махоткин.

— Я его действительно знаю, — сухо отозвался Грин­бах. — Но рекомендовать не могу. Толстовец он, Алексей Иваныч. Непротивленец.

— Гм... Видите, какого мнения о вас комиссар?

Гринбах — комиссар? Леська взглянул на Гринбаха с острым интересом. Сима как будто возмужал за то время, что они не виделись. А может быть, его взрослила форма военного моряка?

— А я что для вас? Пустышка? — заговорила Тина с железными нотками в голосе. — Раз я его привезла, зна­чит, я за него ручаюсь.