Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к

Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.

На следующий день в газете «Красный Мелитополь» писали:

«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыгра­ли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обая­тельная улыбка».

А в заключение замечательная фраза:

«Пьеса Островского на сцене театра «Гротеск» еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».

Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты про­даны».

Но на репетиции Леська играл плохо.

— Не узнаю тебя, Елисей, вздыхал Бельский.

— Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.

— Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бреди­хин провел отлично, потому что играл на абсолютной ис­кренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей мило­стью.

И опять Леська стоит на контроле, думая о сложно­сти человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», — вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.

— Леська, авелла!

— Здравствуй, Листиков!

— Ты что тут делаешь?

— Служу, как видишь.

— Билетером?

— Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?

— Да, понимаешь, драпал сначала от красных, до­брался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провин­ности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.

Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.

Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цы­гане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голо­сом гитара старого Михайлы:

Леська продирался сквозь декорации, ища затемнен­ного места, чтобы его не заметил пожарный: находиться за кулисами во время спектакля запрещалось. На сердце было душно до отчаяния: немцы не выходили из головы.

Леська пошел было к наиболее темному углу, но спткнулся и упал на что-то мягкое. В ту же секунду он по­чувствовал на лице чье-то теплое дыхание. Медведь! Леська вспомнил: китаец привязывал свое сокровище именно в этом углу.

Медведю было невыносимо скучно, и он искренне об­радовался Леськиному обществу. Леська сначала заорал благим матом, но его никто не слышал: на сцене шла массовая пляска. А медведь повалился на спину и стал качать Леську на своем брюхе справа налево и слева на­право. Леська понимал, что барахтаться нельзя. Между тем мишка уже облизал Леськино лицо теплым, немного липким языком и принялся сосать его ухо.

Бредихин с невероятным трудом извернулся, и, выта­щив карманный фонарик, придвинул его к самым глазам зверя. Вспышка на миг ослепила медведя. В страхе он отшатнулся было от Леськи, но тут же снова кинулся на Бредихина и свалил его на спину... Однако пожарный уже заметил огонек и помчался к нарушителю.

— Ты что это? В чем дело?

— Зови китайца! Живо! — полузадушенным от стра­ха голосом захрипел Леська.

Пока пожарный бегал за китайцем, мишка снова на­чал искать Леськино ухо. Когда же Леська стал крутить головой, медведь зарычал и легонько прикогтил его с двух сторон. Дикая боль перехватила дыхание. Но над ними уже стоял китаец, позванивая палочкой по гонгу: это означало, что медведю сейчас дадут бутылку молока. Мишка отшвырнул Елисея всеми четырьмя лапами и по­тянулся к хозяину.

За кулисы бежал Бельский, за ним семенила Ольга Львовна.

— Ну как? Жив? Цел?

Семен Григорьевич обнял гимназиста и дрожащими губами обцеловал все его лицо.

— Почему же вы не кричали? — спросила Ольга Львовна.

Леська смутился. Но выручил его китаец:

— А как тут киричатя? Сапекатакаля идета.

— Черт с ним, со спектаклем, — крикнул антрепре­нер. — Человек мог погибнуть!

— А вы герой, Леся, — с уважением произнесла Оль­га Львовна. — Другой бы на вашем месте поднял нево­образимый крик.

Вызвали врача. Леську запеленали. Все поздравляли его с мужественным поступком. Но Елисей чувствовал себя так, точно украл чужую славу.

Теперь по утрам на рынок шел Семен Григорьевич. Он каждый раз покупал парного цыпленка и сам варил на примусе бульон для Леськи. Потом подносил ему в постель стакан этой янтарной жидкости и бросал в нее ломтик лимона.

Леська лежал в столовой и принимал гостей.

Сегодня, например, посетил его Листиков.

— Зачем ты бежал от красных? — спросил его Леська, делая вид, будто не знает о казни прокурора.

— Но ведь в Евпатории был красный террор.

— А ты при чем тут?

— При чем... Знаешь, какой сейчас ходит анекдот? Бежит сломя голову заяц. Кричит: «Караул! Спасай­тесь! Верблюдов хватают!» — «А тебе-то что?» — спра­шивает его какой-то Бредихин. «Да ведь если меня схва­тят, поди докажи, что ты не верблюд».

— Ну, допустим. А зачем же ты бежишь от немцев?

— Но я же русский. На кой черт мне Германия?

— А Германия прет? — раздумчиво спросил Леська.

— Прет, проклятая.

— И быстро?

— Не очень. Но в Киеве закрепилась плотно.

— Может быть, и на юг пойдет?

— Может быть.

— А ты патриот?

— Я патриот.

— И поэтому драпаешь к маме?

— А что же я могу поделать?

— Воевать.

— А ты-то сам?

— Дай выздороветь!

— Ну-у, воевать... — цинично засмеялся Листи­ков.— Если все пойдут на войну, кто же останется дома родину любить?

Часа через два пришел Агренев-Славянский и стал плакаться на судьбу былин:

— Никого они сейчас не интересуют. Можно поду­мать, будто мы народ без прошлого.

— Может, и правда сейчас не время думать о про­шлом, Вадим Васильич?

— Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец — это рабская преданность русскому кня­зю. А знаете ли вы такую былину — «Илья Муромец и голи кабацкие»?

— Нет.

— И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.

И Вадим Васильевчи тут же запел:

Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец да­же всплакнул.

— Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?

— Не знал, Вадим Васильич...

— Так что же это за революция, которая не призна­ет Муромца своим?

— Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимна­зист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?

— Да я-то им пою! Не доходит...

— Дойдет. И Москва не в один день построилась.

— Да ведь когда дойдет — меня-то уж потащат на Ваганьково!

Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каж­дом крутом повороте истории культура повисает на ни­точке.

Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинто­вала Леську и осмотрела его раны.

— Ранения неглубокие, — сказала она. — Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.