— Полковника!

— Выграна! Выграна!

Полковник вышел на балкон.

— В чем дело, господа?

— За что арестовали Бредихина?

— Прошу разойтись. Кого надо, того арестовали.

— Так у нас разговор не пойдет! — закричал Груб­бе.— Отвечай народу, за что арестовали!

— Как ваша фамилия и кто вы такой?

— Это не ваше дело! За что Бредихина?

— Освободить Бредихина! — завопил Сенька Немич.

— Паразиты! Шкуры буржуйские! Христопродав­цы! — загремела толпа.

— Господа, разойдитесь.

— Требуем освободить Бредихина!

— Я уже сказал: будет суд. А пока разойдитесь. Че­стью прошу.

Выгран повернулся и вошел в комнату. Вслед емусразу же полетели камни. Но из ворот дома уже выхо­дил солдатский караул с винтовками наперевес.

— Разойдись! — скомандовал прапорщик Пищиков.

Из полицейского участка, что напротив, скакали бе­зусые стражники, посвистывая нагайками, и бежали уса­тые городовые, размахивая револьверами на длинных оранжевых шнурах.

— Разойдись!

Через час адвокат Гринбах нанес визит прокурору Листикову.

— На каком основании арестован Андрон Бредихин?

Прокурор Листиков, седой кощей в черных очках, по­вернул к нему свой череп и заскрипел голосом гусиного пера:

— Почему это вас интересует?

— Я говорю от имени родственников, которые пору­чили мне вести его дело. Если же вспомнить события у дома начальника гарнизона, то, полагаю, этот вопрос вправе задать вам любой гражданин нашего города.

— Гражданин города!— иронически скривив губы, повторил за адвокатом прокурор. — Кто этот гражданин? Босяк с Пересыпи?

Он наклонился над столом, выбрал из сигарного ящика большой окурок и взял его в свой старушечий рот. Перекатывая сигару из одного угла губ к другому, про­курор выжидательно глядел на адвоката. Гринбах понял старый прием начальства заставлять клиентов обслу­живать его и таким образом подсознательно признавать его превосходство, поэтому намеренно не дотрагивался до спичек, которые лежали тут же у ящика. Не дождав­шись услуги, старик сам потянулся за коробком, чирк­нул спичкой и в отместку дунул в адвоката целым клу­бом дыма.

— По какой статье Бредихин арестован? — спросил Гринбах, отмахнувшись от сизых слоев сигарного аромата. — Где тут corpus delicti? [2]

— Самоуправство.

— Ничего тоньше не придумали?

— Господин частный поверенный! Прошу не забы­ваться! Вы на официальном приеме.

— Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело.

— Вы очень развязны, уважаемый.

— Дурное воспитание: я сын портного.

— Пора бы об этом и забыть.

— Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию.

Прокурор поперхнулся;

— Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза.

— Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве?

— Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бре­дихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство — это самое мягкое, что можно ему ин­криминировать.

— Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию.

— Не успел. Вовремя арестовали.

— За что?

— За самоуправство.

— Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет?

— Стоит.

— Где же самоуправство?

— Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры.

— Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить?

— Хотя бы.

— Мечтал, но даже не попытался?

— Пусть даже так.

— Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam[3]. Есть такой анекдот: два юнке­ра стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» — сказал один. — «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» — «Нет, но один раз я уже хотел».

Прокурор засмеялся.

— Вас интересует юридическое крючкотворство, гос­подин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена!

Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу.

— Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого.

— Но-но, только без угроз, — проворчал старик, дви­нувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе по­зволить.

Вечером Самсон привел Леську на квартиру Карае­ва. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон — так в Евпатории не говорил никто.

— Арест Бредихина, — звучал баритон, инцидент очень полезный для революции: он возбуждает умы, раз­дражает в народе совесть. И все же мы должны объяс­нить рабочим, что идеология Бредихина не имеет ничего общего с политикой большевиков. Как говорил Маркс, во время революции делается глупостей ничуть не мень­ше, чем во всякое другое время. Не в том сейчас дело, хотел или не хотел Бредихин отобрать у хозяина корабль в пользу матросов. Пусть эта акция была бы совершена даже согласно постановлению общего собрания, все рав­но она была бы неправильной. Здесь перед нами типич­ный случай синдикализма, который, конечно, привел бы к анархии, если б наша партия стала на такую точку зрения. Не частное присвоение имущества буржуазии в пользу того или другого коллектива трудящихся, а на­ционализация капитала в пользу пролетарского государства в целом — вот один из пунктов нашей программы. Это мы должны объяснить всем и каждому, потому что главная задача времени — идейная вооруженность на­родных масс.

Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по бро­шюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева:

— Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается.

— О Бредихине, — снова заговорл оратор. — Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной лично Джеферу Сейдамету...

Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он по­ехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей... Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так не­давно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг ока­зывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции.

Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему от­крыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу.

Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга.

— Володя... Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь?

— Ну правда.

— За что же его в тюрьму?