Багатар залюбовался мечом. В нем чувствовался тонкий ценитель оружия.

— Я тот храбрец, что возьмет сей меч. Я объединю все сарматские племена в одно целое, и когда мир созреет для того, чтобы им повелевал один человек, выпущу на поле моих косарей. Это будет великий сенокос! Я обрушу мощь степных орд на Рим! И ты, эллин, станешь моим военным советником. Ты знаешь секрет силы римских легионов и будешь мне необходим. Ты согласен?

— Я пока не постиг всего величия твоего замысла, багатар, разреши мне подумать, — ответил Дион.

— Думай! Думай, пока не лопнет голова! Я завершу замысленное Митридатом. Степные предания сохранили и донесли до моих ушей мечту о походе степных народов на Рим. Вдоль Понта, через Фракию. Великий Митридат уже вел переговоры о том с прадедами нашими, и они принимали его предложения благосклонно. Предательство сына, подкупленного римлянами, остановило Великого. Ты будешь свободным, я подберу тебе почетную должность.

Вдруг словно ветер ворвался в шатер — откинулся полог, стремительно вошла молодая женщина. Полы ее хитона не были сшиты снизу и потому распахивались при движении и обнажали бедро. Женщина низко склонилась перед Мегиллой и, не обращая внимания на эллина, опустилась на ковер. Руки ее проворно обшарили место, где недавно лежала кифара. Очевидно, незадолго до того, как привели Диона, эта женщина сидела на ковре и музыкой услаждала слух повелителя. Не найдя кифары, она бросила взгляд на Диона Губы ее капризно изогнулись.

— Моя кифара! Зачем ты взял ее, мерзкий, вонючий раб?

— Он будет моим певцом. Кифара ему пригодится, — промолвил царь.

— Разве пение Люкиски опротивело повелителю, и он решил подменить ее этим сиракским ублюдком?

— Это твой соплеменник, Люкиска… Спой что-нибудь, грек.

И опять зазвенела кифара.

Удивление и любопытство отразились в глазах Люкиски, когда она вновь посмотрела на Диона. Но длилось это самое короткое мгновение. Интерес к пленнику сменился прежним злым огоньком.

Голос певца был полон страдания. Незримые слезы дрожали в нем.

Дион имел возможность рассмотреть Люкиску, пока она препиралась с Мегиллой. Эллинка была прекрасна. Белизна нежной кожи лица ее подчеркивалась черными глазами, сверкавшими, подобно драгоценным камням. Чуть полноватые губы, все время оживляемые улыбкой или сердитой гримаской, не портили ее красоты. Быстрая смена настроений, страстная порывистость движений делали ее похожей на степной вихрь, туго закрученный грозой.

Пение Диона, видимо, не произвело особого впечатления на Люкиску.

— Голос моей бедной подружки слишком бесцветен, чтобы сопровождать пение такого аэда[55], мой повелитель, — сказала она Мегилле, явно насмехаясь над эллином. — Вели подобрать ему более благозвучную кифару. А эту оставь мне.

А может, она боялась потерять единственную вещь, к которой привыкла в своей золоченой клетке?

— Пожалуй, ты права, Люкиска.

С победным видом подошла она к пленнику и вырвала из его рук кифару.

— Эй! — Мегилла хлопнул в ладоши и приказал вбежавшим рабам: — Оденьте его, как подобает эллину! Да подберите ему другую кифару.

Рабы увели Диона и обрядили в греческую одежду. Поверх хитона из белого льна и фиолетовой туники ему набросили еще голубую шерстяную накидку, украшенную золотой бахромой и колокольчиками. Каждое движение эллина сопровождалось теперь тихим звоном.

Так началась новая жизнь бывшего эллинарха Танаиса, а теперь полураба степного повелителя.

Несмотря на то что Дион пользовался полной свободой, мог выходить за пределы лагеря и бродить по степи, жизнь у роксоланов сильно тяготила его. И все же он ни разу не попытался направить шаги к югу, где в степном мареве перекатывались волны Дона, где начиналась сиракская земля. Это не означало, что гордый эллин смирился с положением пленника. Он знал, что десятки скрытых глаз неотступно следят за ним, и терпеливо ждал удобного случая для побега.

В обязанности Диона входило развлекать пением Мегиллу и его гостей на пирах. Иногда его призывали для того, чтобы развеселить наложниц, перед тем как они уйдут в шатер повелителя. И он невольно приглядывался к прекрасной эллинке. Высокомерие и гордость возвышали ее над остальными наложницами, среди которых не было ей равных по красоте. Капризы ее не имели предела. С жестокостью тирана пользовалась она положением любимой наложницы багатара, и остальные были вынуждены признавать в ней повелительницу.

С пленным эллином Люкиска вела себя вызывающе. Это раздражало Диона, и однажды в присутствии Мегиллы он начал задирать ее. Ударив по струнам кифары, эллин запел, обращаясь к наложнице;

Багатару это, видимо, доставило удовольствие, потому что глаза его вдруг заблестели, и он не отводил больше взгляда от лица Люкиски. А в темных глазах Люкиски вспыхивал злой огонь, придавая ее подвижному лицу невыразимую прелесть. Едва Дион закончил петь, она нетерпеливо схватила кифару. Пальцы нервно дернули струны, и на пленника посыпались непритязательные в своей простоте, но оттого еще более колкие эпиграммы Лукиана:

Дион действительно старался ходить медленно — не так досаждали колокольцы на накидке, и походка становилась плавной, величественной, Не была заметна хромота.

Мегиллу этот язвительный диалог привел в дикий восторг. Он хлопал себя по жирным ляжкам, нутро его хрипело и грохотало, исторгая порой звуки и вовсе нечеловеческие. С тех пор он уже не хотел видеть и слушать Диона и Люкиску порознь.

Дион понял, что Люкиска прекрасно знает стихи греческих и римских поэтов, и потому решил подыграть прихоти степного багатара. Он первым приветствовал «лаконянку», когда в следующий раз их ввели в шатер;