— Товарищи, вы должны понять, что без вас мы — ничто. Вы должны понять, что каждое наше слово должно быть вашим словом — словом ваших заводов, сел и городов. Вы должны понять, что каждое наше заявление должно быть воплем всего исстрадавшегося народа. Мы, народные депутаты, должны составлять с вами одно тело и одну душу…

Народ внимательно слушал своего депутата.

— Пишите нам о своих нуждах, вскрывайте произвол и насилие, чинимые властями и богатеями, составляйте наказы, присылайте с этими наказами своих ходоков. Нам, депутатам от рабочих, это очень нужно. Помните, только тогда, когда у нас будет ваша поддержка и когда мы будем чувствовать вашу силу, только тогда задачу, которую вы перед нами поставили, мы выполним до конца!

Депутат закончил свою речь и низко поклонился народу, который устроил ему долгую и горячую овацию.

Тем временем на подножку вагона поднялся один из железнодорожников, чтобы сказать депутату напутственное слово от имени уфимских рабочих. Узнав в нем партийного агитатора железнодорожного района, Варя и Саша обрадованно переглянулись: ну, этот скажет! И он, будто подтверждая их уверенность, заговорил:

— Не на пир, не на праздник в столицу провожаем мы тебя, дорогой наш товарищ, а на трудную и почетную борьбу. Помни это! Мы бесправны, нас душит грубая лапа полиции и нищеты. Помни же, что ты должен бороться в думе с правительственным произволом и за всю волю. Смотри: мы голодны, грязны, раздеты. Кроме грубых полицейских лап нас давит выхоленная рука буржуазии, выжимая из нас наши жизненные соки. Помни же, дорогой наш товарищ, что в думе ты должен бороться не только с правительством за свободы, но и с буржуазией за восьмичасовой рабочий день и другие требования рабочих. Ты должен бороться за землю для крестьянства, за всенародное Учредительное собрание. И если ты исполнишь наш наказ, пойдешь до конца с твоим многострадальным народом, мы поддержим тебя, в какие бы обстоятельства ты ни попал, и за это, когда ты возвратишься, мы скажем тебе наше горячее пролетарское спасибо. Прими же от нас прощальный привет и пожелания успеха!

Следом за ним выступило еще несколько рабочих. Но вот пробил колокол отправления, паровоз подал предупредительный гудок, и поезд тронулся. Сотни рук разом вскинулись над головами. И тут же грянула песня: «Вихри враждебные веют над нами…» Клич революции, песня борьбы.

— «Варшавянка» — на виду у всей городской полиции! Лихо, правда? — стиснула Варину руку Саша Орехова. — Давно такого видеть не приходилось, с самого девятьсот пятого!

— И я тоже об этом думаю, — прошептала в ответ Варя. — Правда, у нас не так давно еще один случай был — весь город затрясло. И тоже полиция ничего поделать не могла. Несколько часов тюрьма и губернаторский дом находились как бы в осаде. Тысячи людей вышли на улицы.

— В Златоусте народ все больше за городом собирается, под охраной боевиков…

Вспомнив о чем-то, Орехова на мгновение примолкла и вдруг лукаво улыбнулась.

— А знаешь, кого я в Златоусте встретила? Литвинцева, Петра, помнишь?

Варя вся зарделась.

— Отчаянная голова этот матрос, скажу я тебе. Как у него здесь дела? В Златоусте ребята от него прямо без ума, честное слово!

Варя не нашлась что ответить.

— Молчишь? Давно не виделись?

— Не очень…

— А что такая хмурая? Опять поругались?

— Ну, что ты!.. Он действительно хороший работник и товарищ. Недавно я даже на руках у него побывала!

— Ох ты, Варька! Завидую самой черной завистью. Расскажи, как было!

— Невесело было, Сашенька. Просто собрались мы как-то в одном доме на совещание, а тут — полиция. Когда я выскочила во двор, наших уже у ворот хватали. Вот тут-то я и оказалась у Петра на руках. Чтобы избавить меня от полиции, он не нашел иного выхода, как выкинуть меня через забор в соседний сад! Тем и от ареста спаслась.

— Ну а он?

— В тюрьме…

Весенние дни летят быстро. Не успела оглянуться — март кончился, апрель на пороге. А апрель — это уже тепло, солнце, заливистые песни скворцов, первая зелень и цветы.

В апреле она опять провожала Сашу Орехову. На этот раз в Самару.

— Кем-то ты будешь там: опять Леной, Елкой, Лизой?

— От своего имени отвыкать стала, — коротко вздохнула Саша. — Что-нибудь придумают товарищи…

— Надолго ли в Самару?

— Наверное, пока опять не выследят.

— Пожалуй, выследят, милая. Больно уж ты приметная для них: таких златокудрых во всей России не много наберется.

— Предлагаешь постричься и носить парик?

— А если перекраситься?

— Ни за что! Не дождаться им этого! В тюрьму пойду, но такая, как есть. Однажды один товарищ сказал, что когда волосы у меня распущены, я похожа на красное знамя. Как же после этого их перекрашивать?

— Ох, Сашенька, ну и сумасбродка же ты у меня!..

Последний вечер они провели вместе. Что-то увлеченно стряпали, говорили о чем-то веселом, но на душе у обеих было тяжело.

Прощаясь, Саша попросила:

— Подари мне на память веточку бессмертника, Варя. Бог знает, увидимся ли еще когда.

Варя порывисто обняла подругу, всхлипнула.

— Не надо, Саша, не для тебя эти цветы… Тебе еще жить да жить, милая… Я еще на свадьбе твоей наплясаться хочу, другие цветы подарить!..

Орехова, конечно, знала судьбу этого букетика. Несколько лет назад Варя передала его в камеру своему мужу Сергею. Сам он оттуда живым не вышел, а вот цветы живы и сейчас. Только совершенно сухие, словно из жести.

— Спасибо, подружка, будем верить, что мы еще поживем!

— Пиши. И, пожалуйста, не очень хвастайся своими волосами. В конце концов это неконспиративно.

— Подумаю… Поцелуй за меня Ниночку…

В конце весны в Уфу вернулись Хадича и Хусаин Ямашевы. Издание их газеты было запрещено оренбургскими властями, и они ставили перед комитетом вопрос о новых изданиях для татар и башкир. Комитет одобрил их планы, собрал нужные на первых порах деньги и стал подыскивать место. Бывая в эти дни у Давлеткильдеевых, Варя слышала, что Ямашевы собираются в Челябинск. Значит, опять — проводы. «Если освободят Петра, то его, наверное, тоже переправят в какую-нибудь другую организацию», — неожиданно подумала она. И от этой мысли ей сделалось еще грустнее…

Несколько дней назад полицейско-чиновничья Уфа распростилась с бывшим начальником губернского жандармского управления Яковлевым, получившим, наконец, чин генерала и новое назначение. Вместо него на освободившуюся должность прибыл новый полковник — новая метла — с фамилией, весьма подходящей для шефа жандармов — Ловягин. Доморощенные острословы не преминули воспользоваться этой возможностью, чтобы хоть в какой-то мере освежить свои поистершиеся шутки и остроты, но этого хватило не надолго, и они вскоре выдохлись и успокоились.

Ротмистр Леонтьев лучше других был осведомлен о готовящихся в управлении переменах и отнесся к ним с полным равнодушием. Полковника Яковлева он не любил, работалось с ним трудно, так что его уходу он мог бы только радоваться, если бы по опыту не знал, что новая метла метет чище не оттого, что она лучше, а оттого, что, не успев поизноситься, крепче дерет.

В неколебимой верности этой старой истины он убедился в первый же день, когда новый начальник с ходу обрушил на него целый поток восклицаний, звучащих одновременно и вопросами, и самыми неодобрительными упреками. Формально он, конечно, был прав, дел за ним накопилось очень много, причем все они без исключения были изрядно просрочены, но что поделать: революция! Он набрался смелости напомнить об этом своему новому начальнику и попросить увеличения штата. О революции полковник Ловягин знал, о нехватке и перегруженности жандармско-полицейского аппарата — тоже, поэтому разговора на эту тему не получилось. Вместо заинтересованной и доброжелательной беседы о делах, он бросил Леонтьеву две свежие подпольные газеты и, глядя куда-то в сторону, не сказал и даже не приказал, а будто выдавил из себя: