Что-то говорил председатель суда, появлялись и исчезали какие-то люди, должно быть, свидетели, долго кричал о чем-то со своей кафедры прокурор, что-то настойчиво возражал ему защитник, — но все это словно не касалось ее. Она смотрела на Петра. Она здесь видела только его.

Сколько шло судебное разбирательство, она не заметила. Очнулась лишь тогда, когда Петра куда-то повели. Повели по проходу мимо нее.

Тогда она испугалась, что это всё, что больше она его не увидит, и, не помня себя, кинулась к нему с букетиком бессмертников в руке.

Ее отшвырнули, но она успела хорошо разглядеть лицо Петра. Оно было и нежным, и негодующим. Цепи помешали ему защитить ее, но по глазам она поняла, что делалось в этот миг в его душе.

Его увели, а она осталась на месте — оглохшая, оледенелая, готовая упасть.

Кто-то поднял и подал ей пенсне.

Какой-то стражник, совсем молоденький еще, поднял оброненный ею букетик, но засмущался и положил рядом на стул.

Что-то говорил появившийся Кийков. Но она не слышала и не понимала его слов.

Все плыло и качалось вокруг, точно на огромной белой льдине, несомой коварным течением куда-то вниз, вниз, вниз…

Она не плакала. Слезы замерзли в ее душе, тоже заледенелой, мерзлой…

Снова появился Кийков. Собравшись с силами, она вслушалась в его голос. Он спрашивал:

— Варвара Дмитриевна, мне удалось упросить председателя суда позволить вам пятнадцатиминутное свидание с мужем. Вы понимаете меня? Вы понимаете?

Она поняла.

Поняла и стала вновь понемногу оживать.

— Спасибо вам, Алексей Алексеевич…

— Однако опять условие: обыск!

— Скажите им, что я согласна на все…

Потом пришли какие-то бабы, должно быть, надзирательницы из женских тюремных корпусов, и увели ее в пустую боковую комнату. Там ее раздевали, ощупывали, перебирали и мяли в руках платье, и она все терпеливо сносила, потому что лишь после такого унижения начальство обещало ей свидание с Петром.

Свидание было коротким, как одно мгновение.

Петр держал ее руки в своих, смотрел ей в глаза и говорил… о Ниночке. Как ее нужно воспитывать, беречь от болезней и готовить к жизни. Она глядела в его лицо, такое милое и одухотворенное, и говорила тоже.

Почему в эти последние минуты они говорили о ней, о ее дочери? Наверное, потому, что с ней были связаны жизнь, будущее, ради которого оба они не жалели себя. О суде, смертном приговоре, казни не было сказано ни слова. Так они расстались, не омрачив этих минут ни горестными вздохами, ни слезами отчаяния. Лишь в последнее мгновение она не сдержалась — упала на колени, прижалась губами к его кандалам и уж потом, не оборачиваясь и ничего не видя перед собой, выбежала из комнаты…

Не выдержав всего увиденного и пережитого, Варя слегла. Ее то бросало в жар, то начинал бить такой озноб, что не спасали ни одеяла, ни горячо натопленная печь. Обессилевшая после таких приступов, она на какие-то минуты засыпала, и тогда, во сне, все начиналось сначала, точно она заново переживала эти страшные, невыносимо мучительные часы.

Сон ее был зыбок и хаотичен. В промежутках между приступами она видела рядом с собой Лидию Бойкову с какими-то порошками в руках. Этой женщине, этой прекрасной железной Лиде она обязана многим. Когда Варю выпустили из тюрьмы под расписку о невыезде, Лидия первой пришла ей на помощь, более того — нашла человека, который съездил в Саратов за ее дочерью и привез Ниночку. Сейчас она у Бойковых под присмотром Гали и Нади. За нее она спокойна. Только сбылось бы то, о чем они так страстно мечтали с Петром, — чтобы Ниночка дожила до новой, счастливой жизни. Только бы дожила!..

«К смертной казни через повешение…» Иного приговора для себя Михаил Гузаков и не ожидал. И принял он его достойно, как само собою разумеющееся, даже с удовлетворением.

Зато Кузнецова и Лаптева ему было по-настоящему жаль: эти ребята не успели сделать и десятой доли того, что довелось ему. Ругал себя: не сумел убедить суд, что их вина — это прежде всего вина его, их командира. Ругал и их: не поняли его желания спасти их, отказались все валить на него, не покривили душой перед правдой, встретили приговор так же спокойно и стойко, как и он сам.

Теперь, после суда, он даже засомневался — а надо ли было вообще затевать эту бесполезную игру, не унизил ли он тем самым своих друзей, отведя им роль простых исполнителей его воли, не оскорбил ли ненароком их достоинства? И если это так, то пусть простят они его: он искренне стремился уберечь их от расправы, и не его вина, что из этого ничего не получилось…

Лишь одно теперь беспокоило Михаила — судьба Марии. Его неожиданное исчезновение перед самым их отъездом из Уфы, ее, конечно, крепко подкосило. Можно себе представить, как измучилась она, дожидаясь его в ту ночь, а потом — изо дня в день, из недели в неделю и не получая о нем никаких вестей. Он представлял себе это и от вины перед нею, от бессилия что-то изменить, поправить, от своего страшного невезения кусал губы или в гневе громыхал цепями.

А ведь волноваться сейчас Марии нельзя — у нее будет ребенок. У нее или у них? — подумал он однажды и тихо рассмеялся от счастья: у них, конечно же, у них! Пройдет какое-то время, и она станет матерью, а он — отцом. Отцом, отцом, черт побери! Это ж надо понять!..

И тем страшнее после нескольких минут этого тихого нечаянного счастья было его горькое открытие: а ведь отцом-то он никогда не станет. Просто не успеет. Потому что его убьют прежде, чем появится на свет ребенок. Он его никогда не увидит, ничего не узнает о нем. А тот? Что узнает о нем он? Что скажет ему мать, что донесет до него людская молва? Каким словом помянет он отца своего?

На Руси никогда не было зазорно быть женой калеки или горького пьяницы. Иное дело — конокрада. И совсем иное — каторжника. Но ведь он, Михаил Гузаков, даже не каторжник, а висельник! А у висельников жен не бывает, бывают только вдовы. И несчастнее человека, чем такая вдова, на свете просто не сыскать.

«Вдова висельника Мишки Гузакова… Ну, того самого, чай, не забыли еще?..»

Михаил представил, как шепчутся, глядя вслед его Марии, соседи или городские обыватели, даже явственно услышал этот их жестокий, лишенный всяческого человеческого милосердия шепот, и ему стало не по себе. Это жуткое несмываемое клеймо уготовано ей на всю жизнь. Все вокруг, даже те, кто знал ее молодой и красивой, вскоре забудут ее имя. А потом забудется, затопчется и фамилия. И останется только это — вдова висельника. Как плевок в лицо…

Точно такое же клеймо уготовано и его ребенку. Оно уже дожидается его. С ним он придет в этот суровый безжалостный мир, с ним и покинет его, когда придет его время.

Это новое открытие было пострашнее первого, и Михаил затосковал. Враз расхотелось жить. И он, пожалуй, наложил бы на себя руки, если бы не ожидание суда и не боязнь выглядеть в глазах товарищей малодушным трусом. А потом еще этот странный надзиратель с большими печальными глазами, который какое-то время подменял их приболевшего Лешака.

Как-то, улучив момент, когда у дверей менялся караул, он подошел к его клетке и, покричав для виду, тихо спросил:

— Чем мучаешься? Что передать на волю?

Михаил на какое-то время опешил, но, увидев эти большие, полные боли и сострадания глаза, решился.

— Там жена у меня осталась… Мария… Ребенка ждет, а повенчаться не успели…

Надзиратель молча кивнул и быстро вышел из камеры.

Через день вместе с ужином этот странный, непонятный надзиратель принес долгожданную весть:

— Жива-здорова… Вне подозрений… Кланяется…

Михаил так и прирос к прутьям клетки.

— Что передать еще?

— Можно обвенчаться в тюремной церкви… Иногда это разрешают… Если согласна, пусть даст знать, что готова…

Надзиратель посмотрел на него таким жалостливым отцовским взглядом, что Гузаков смешался.