— А что же вы там делали?

— А все: стекло грузили, мусор закапывали. Что прораб скажет, то и делали.

— Что-то ты, Вася, сочиняешь, — усомнился Брюсов. — На берегу люди живут, и машины имеют, и дачи...

— Ну ты даешь! Ха! Да-а-ачи?! Это начальники машины да дачи имеют...

— Ну выбивался б в начальники!

— Зачем? — зевнул Васька. — Мне и так неплохо.

— Я тоже в начальники не пойду, — отозвался Мишка, — простым работягой лучше: работай да работай. А так... если захотеть-то, и на собраниях выступать научиться можно и звонить по телефону. Да хоть генералом стать можно.

— Миша! — удивился Брюсов.

— Михаил Александрович, — обратился второй механик к Макуку, — вот вы и на берегу работали, и на море. Где лучше?

— А черт те знает, — отозвался Макук, — кому где. Но на море вроде интересней. А так везде одинаково.

— Ну не скажите! Одинаково! — возмутился Васька. — Да разве береговую работу сравнить с морской?!

— На берегу, конешно, неправильностей много, — вмешался Мишка.

— Вот при коммунизме все будет правильно, Миша, — отозвался второй механик. — Машин сколько хочешь. И работа: нажал кнопку — и все готово. Верно я говорю, Михаил Александрович?

— Это как же! — уже по-настоящему возмутился Васька. Он даже приподнялся и отстранил Мишкину голову. — А хлеб как? Хлеб-то кому-то надо выращивать? Да и зерно к делу привести надо да испечь. Машина тебе будет делать, да? А рыбу ловить? Тоже сказал... — Он опять лег, и Мишка положил свою голову на прежнее место.

— А вы как думаете, Михаил Александрович? — не отставал от Макука механик.

— Не знаю, ребята, — сказал Макук. — Всякое, видно, будет.

— Вот я ж и толкую, — не утихал Васька. — Хоть при коммунизме, хоть за коммунизмом — всякое будет. Только вот когда он настанет?

— Он тогда настанет, мережа, — вмешался боцман, — когда у некоторых личностей руки станут как у кротов лапы. А пока руки у этих личностей не похожие на кротовы лапы, никакого коммунизма не будет.

— Не пойму что-то, — повернулся к боцману Васька. — А как они у него устроены?

Стали выяснять, какие у крота лапы. Оказалось, что они у него обыкновенные, но устроены так, что гребут не к себе, а от себя. Первым об этом догадался Мишка. Он толкнул своего дружка и раздельно, как он и всегда делал, удивляясь чему-либо, сказал:

— Вась, а Вась, это ж боцман про нас загнул.

Мостик дрогнул. Брюсов схватился за живот. Похохатывал боцман, хихикал второй механик. Смеялся и сам Мишка.

— Михаил Александрович! — раздался голос Бориса. — Время вышло, разрешите начинать!

— Да давай, — сказал Макук и потушил цигарку.

Ребята повалили на палубу. На ходу натягивая перчатки, бросали недокуренные папиросы. Брюсов хлопал Мишку по плечу: «Ну и Миша, ну и чудак, вот отмочил так отмочил...»

— Отдать стопор! — командовал Борис. — Живее поворачивайтесь! Мух-х-хобои!

Лязгнула скоба стопора, натянутой струной отлетел ваер от борта. Борис поставил телеграф на «стоп», потом немножко отработал назад. «Онгудай» замер на месте, окутав корму пеной.

Все подошли к борту. По напряженным позам и безмолвию, нарушаемому только потрескиванием ваеров в блоках, было видно, что трал ждут с нетерпением. Кстати, первую рыбу всегда ждут с нетерпением. По ней пытаются угадать, удачливой будет путина или нет. И первая рыба никогда не забывается. Пусть после будут всякие заметы: богатые и сверхбогатые, когда от одного траления полностью заливается трюм, аварийные, когда вместо рыбы на палубу поднимаешь изодранный в клочья трал, — а бывает, что и вообще трал останется на грунте, зацепившись за скалу на морском дне, — но первая рыбка, затрепетавшая на палубе, сколько бы ее ни было, всегда останется в памяти.

Наконец загрохотали по борту кованые доски, скрипнула в последний раз и замерла лебедка. Борька повел «Онгудай» на циркуляцию, чтобы застрявшую в горловине рыбу загнать в куток и поднять куток на поверхность моря.

И вот куток всплыл.

Он был раздут от рыбы. Минтай высовывал синеглазые мордочки из клеток кутка. Торчали хвосты, виднелись темные спины. А сам куток был похож на огромнейший мяч. Покачиваясь в светло-синей воде, он медленно и как-то важно приваливался к борту.

— Вот это да!

— А рыбы-то!..

— I like this! Мне это нравится! — Борька уже слетел с мостика и тоже толкался со всеми.

— Отлично сыграто! — подвел черту боцман.

В этот день работали с особым азартом. Радостно — какой же рыбак не радуется, когда в неводе рыбка трепещется!

Макук все время был на палубе, показывал ребятам, как настраивать трал: какой длины оставлять голые концы, под каким углом ставить клячовки, как и сколько навязывать балбер и грузил, чтобы у трала было хорошее раскрытие. Только перед заметом поднимался на мостик, прищуренно осматривался по сторонам — мы работали в видимости берега, — потом подходил к штурманскому столу и тыкал узловатым пальцем в карту: «Пойдешь вот суды» или: «Попробуй вот тута». Других указаний не делал. Мостик принадлежал нам.

Подошло время заступать ему на вахту. Мы с Борисом решили поделить его вахту между собой. Но Борис, как всегда, впрочем, внес предложение:

— Слушай, чиф, а не приспособить ли для этого дела Сына? Хоть на переходе подменит.

Сказали об этом Макуку, он, кстати, уже поднимался на мостик.

— Да, давай, — сказал он, вытирая руки о коленки и отворачивая полы шубы — курево доставал, — пущай обвыкается, раз такое дело.

Сын, конечно, обрадовался.

К вечеру «Онгудай» был залит рыбой. Он тяжело сидел в воде. Выхлопнув несколько шапок дыма и дрогнув всем корпусом, он важно тронулся на сдачу.

— Ну и денек, — говорил Брюсов, околачивая о колено чешую с шапки.

— Побольше бы таких, — радовался Васька.

Через неделю Борька нарисовал еще одну звезду на штурманской рубке — каждую тысячу центнеров добытой рыбы мы отмечали звездой. Раньше их было одиннадцать, теперь двенадцать. Но самой яркой была последняя.

Всю неделю погода была промысловая, и мы в Славянку сдали четыре груза. Другие по два, по одному. А «Онгудай» четыре раза, сияя поцарапанными и побитыми бортами, деловито швартовался к причалам рыбозавода. Борька сдавал рыбу — это была его обязанность как второго штурмана. Пуговицы парадной тужурки горели, а фуражка имела самый бравый вид. Девчонки-обработчицы хитренько поглядывали на раззолоченные рукава Борькиной тужурки и кокетливо спрашивали:

— Товарищ штурман! Где же это вы столько рыбы берете?

— В море, в море, — небрежно отвечал Борис.

Вскоре о наших уловах узнал весь флот: болтливый репортер в газете «Приморский рыбак» на целую страницу расписал нашу работу. «Парни с «Онгудая» — называлась статья. В ней много говорилось о Мишке, Ваське, Андрее, Борисе, Новокощенове, но больше всего о боцмане — целый столбец с портретом. Брюсов советовал боцману брать газету с собой на берег; если придется объясняться с милицией или комсомольскими патрулями — поможет. Впрочем, у боцмана был период стеклянной трезвости.

В конце рейса погода испортилась, подул южный ветер от берегов Японии и Кореи. Он дует недолго, но бывает сильный, баллов до девяти и почти всегда с дождем или снегом.

В свежую погоду работать опасно: при замете или выборке корму может набросить на трал, и — авария, намотка на винт. Жди тогда аварийного спасателя, чтобы оттащил тебя в базу.

На этот раз погоду решили переждать в море, сэкономить время. Легли носом на волну, убавили ход и ждем. Ветер свистит в снастях, срывает верхушки волн и бьет ими по иллюминаторам и окнам ходовой рубки. Волны иногда заскакивают на палубу, мечутся по ней, прополаскивая все, клокочуще толпятся в корме, возле площадки. Туда носа не высунешь. А «Онгудай» карабкается с волны на волну, задирает нос, как норовистый конь, съезжает на корме по гребню или вдруг воткнется во встречную волну: корма тогда оголится и винт рвет воздух. А то вдруг как плюхнется в яму между волн — им нравится расступаться сразу, без предупреждения, — окутается пеной, заскрипят переборки.