Наш маяк стоит на скале, над морем — высоко-высоко... У нас ночуют туманы, трава совсем не камчатская: сухонькая, хиленькая — будто и не трава. Ветры такие, что двери не удержишь.

А под нами ну прямо другой мир: теплынь, солнышко, ароматы моря и цветов. Трава там до плеч, от цветов голова кругом идет, и заросли кедрача, рябины, пихты. Дичи само собой: в море нерпа, сивучи, лохтаки, кайры, топорки, бакланы, гагары — базар на прибрежных скалах; глубже в берег — медведи, зайчики, лисы, утки, гуси, снежные бараны в горах... Не знаю, есть ли где еще уголок на планете, где бы жизнь и природа так вольно, щедро и неуемно благоухала, как у нас тут, на восточном побережье Камчатки.

На маяке нас четверо: Роман, Толяша, Володька и я. Самый главный у нас Роман. И не потому что начальник наш, а уж очень необычный он. Кем он в жизни только не работал: слесарем, механиком, акробатом, продавцом, играл на трубе в военном оркестре. А когда десятилетним мальчишкой сбежал из детдома, два года кочевал с цыганским табором от Владивостока до Ясс. От этого куска жизни у него остался быстрый проницательный взгляд, нагловатая улыбка и любовь к гитаре.

В военном флоте Роман служил на подводной лодке. Служил много, лет восемь со сверхсрочной, и превыше всего он ценит флотский народ, сам носит тельняшку и мичманку. Но самое главное в нем — это, конечно, гитара. А как он поет, как он поет!

На маяке с ним была жена, месяц назад он отправил ее в Петропавловск, рожать.

Толик в прошлом геолог, точнее, радист-геолог. У нас он на должности инженера маяка. У него какие-то штормы в семейной жизни и, чтобы переждать их, забрался на маяк.

Я тоже забрел на маяк по нужде: работал на рыболовных судах, да два года назад вздумалось мне заняться науками, поступил в пединститут на заочное отделение; на сейнере или траулере не очень-то книжки полистаешь, третий год на первом курсе меня держать не собирались, и я, чтобы рассчитаться со всеми долгами, забрался вот на это «ласточкино гнездо».

Внизу, под нашими туманами и ветрами, вот там, где солнышко и цветы, пристроилась под сопочкой метеостанция. Обслуживают ее тоже четверо парней: Васька Степанов, Сашка, Митроха и Лев. И тоже — вот совпадение! — морские люди в прошлом.

Ох и славно мы жили! Или оттого, что на триста километров во все стороны ни одной души, или оттого, что все мы бывшие моряки, а может, просто мы замечательные ребята. Роман, вспоминая что-нибудь из своей бродячей жизни, не раз говорил:

— Точно такая же компания у нас на Диксоне была. Здорово тоже жили, просто как при коммунизме!

А ведь верно, коммунизм у нас: хлеб мы печем и не считаемся, из чьей он муки — нашей или метеорологов; шлюпка, которую Роман подобрал на берегу и отремонтировал, — общая; комфортабельный их душ — наш душ. А такие мелочи, как картошка, кинофильмы, табак, книжки, чай, сахар, мы уже забыли, где чье.

Километрах в тринадцати от нас бежит в море радостная речушка. Баранья называется. Бежит она по цветным камешкам быстро-быстро. Берега ее в задумчивых кустах ивы, по самому же берегу не продерешься. Но особенно живописна она в верховьях, в так называемых «ямах» — тихих запрудах после водопадов. В этих ямах живет форель и хариус. И рыбачить там интересно: сидишь на гранитном утесике под шапкой кустов, а под тобой прозрачное до рези в глазах горное озерцо, большущие рыбины, выскочив из стремнины, где они охотились, идут тихо, почти не шевелят плавниками; подводишь под нее крючок, и — раз! — затрепыхалась, заизвивалась золотистая рыбина, и в руках ее не удержишь, что значит горная.

Работа у нас на маяке строгая — сигналы в эфир должны идти с точностью до десятой доли секунды, с вечера до утра должна крутиться голова его, посылая снопы света в океан, — но не трудная: стучит дизель, попискивают приборы, крутится маяк, а сам валяешься на диване с книжкой или без книжки, ну один раз за два часа подкачаешь топлива в расходный бачок или сверишь показания приборов.

В свободное от вахт время — мы дежурили по суткам — торчали у парней на метеостанции; у них не только теплее, но и веселее: кинозал, бильярдная... даже две козы и козел Чижик есть. А гитара у них, по утверждению их начальника Васьки Степанова, дороже самого дорогого аккордеона.

Роман недавно подарил Ваське Степанову нож с наборной ручкой, над которой он трудился недели две, Василий Роману — одноствольное ружье.

Уже второй день на нашей скале живет беленькое облачко. Мы бы не против, но вспотели окна и двери перестали закрываться, и куда и сколько ни смотри, кроме белого полотна ничего не увидишь.

Сегодня мы с Романом проспали до обеда, и еще спать хотелось. За обедом Роман хмурился, потом бросил ложку:

— Сходить на Баранью, что ли? Кто со мной?

— Пойдем, — сказал я.

Собирались не долго: покидали в вещмешок чай да сахар, взяли удочки. Я повесил на плечо бухточку тонкого стального троса, Роман — ружье.

Только спустились с нашей скалы, черт возьми — другой мир: теплынь, ароматы моря и цветов. Хоть мы и спешили, но на закрытой от ветра поляне, всей в сплетении трав и цветов, через которые пробивались стрелы дикого лука, присели покурить. А потом и заснули на раскинутых куртках.

— Ох как моя Анна любила ходить сюда по цветы... — сказал Роман, проснувшись.

— Н-да, — я бросил травинку, которую рассматривал на солнце.

— Как только хорошая погода, она сразу сюда... даже в последнее время.

— Сына ждешь?

— Сережку. — Роман задумался.

— А если дочка?

— Все равно.

Утомленные этим разговором, замолчали. Я опять сорвал травинку; Роману на нос села бабочка. Она, конечно, впервые встретила человека и не подозревала, что присутствие ее на его носу неприятно ему; она терла лапкой о лапку.

— Фу! — дунул Роман; бабочка, потрепетав, сложила крылышки и еще крепче вцепилась в Романов нос. — Ты смотри... Да фу, фу!

Бабочка полетела. Роман потер нос.

— А куртки давай бросим, — сказал я.

— И ружье.

— Стрелять никого не будем?

— Лень.

Сначала, прыгая с валуна на валун, шли берегом. На прибрежных скалах сидели бакланы. Они даже головы не поворачивали в нашу сторону.

— Глупые вы, глупые, — сказал им Роман; потом обратился ко мне: — А что, если принести им хлеба?

— Хлеб все едят.

Когда взбирались на перевал, трава больно хлестала по лицу; несколько раз останавливались, ели щавель и малину, пили воду из хрустального ручейка.

— Ну и водичка, — блаженствовал Роман, — зубы звенят! Воду вот тоже все пьют, но такую...

— Согласен.

Перед самым увалом пошел орешник — ну и мука же! И наступаешь на него, и сгибаешься под ним, но чем дальше, тем невозможнее.

На перевале присели покурить. Под нами разливанное море тумана, в полыньях его зеленели склоны сопок, синели заплатки стеклянного моря. Над нами чистое бездонное небо. И ни шороха, ни звука. Думалось, что все заботы, неудачи и расстройства, мелочные хлопоты не устоят перед этим чудом природы.