Джеламан прыгающей походкой опять подошел к неводу.

— Командир, полетит шкентель, — доложил дед. — Еле тащу.

— Сбавь скорость, — буркнул Джеламан.

— Что же там?

— Посмотрим, посмотрим, — Джеламан отвернулся.

Переговариваясь, берем невод. Я глянул за борт: под толщей воды расплывалось белое огромное пятно. Джеламан тоже посмотрел за борт и... задрожал.

— Ну что видите? — кричал дед.

— Пока ничего, — тихо ответил Джеламан.

— Ясно, понятно, — мрачно сказал дед. — Если бы рыба, вы бы уже видели ее, половина невода на борту уже. А из глубины моря поднималась авоська невода, раздутая от рыбы. Джеламан кинулся в рубку, толкнул сейнер назад — авоська повалилась и потащилась за судном, она была и продолговатая, наподобие колбасы. Все толпились у борта.

— Три... четыре груза!

— Мама родная!

— Да сколько же ее там?

— Тихо, — погасил восторги Джеламан. — Заливаемся, остальную оставляем в неводе и ставим невод на буй. В море оставим.

— Перевозкой займемся.

Когда на капитанском часе Джеламан доложил, что за замет взял три груза — весь флот за три дня брал по грузу, — вся армада двинулась к нашей «улитке». Но не сразу могли взять ее, кое у кого не хватало ваеров... Одним словом, пока приспособились, пока доставали ваера, мы выскочили на первое место по флоту, оставив далеко Сигая и Серегу Николаева.

С этой «улитки» и началась бурная и трудная слава Джеламана.

— Не будет делов, командир, — сказал дед.

— Придется ждать с моря погоды, командир, — сказал Казя Базя.

— Тут же адово течение, — сказал Джеламан и опустился на кнехт. Устало стащил шапку за одно ухо и стал закручивать завязочку на палец. Смотрел перед собой и ничего не видел; веки были тяжелые, скулы покрыты курчавой черной порослью, под ней перекатывались желваки. Губы стиснуты. — Только Сигай пару заметов сделал.

— А остальные?

— На якорях...

— Одни-и-и страдания от той любви-и-и... — хрипловато пропел Казя Базя и опустился рядом с Джеламаном на палубу. Сорвал резиновые перчатки, достал папиросы.

Подошли Женька с Есениным, тоже стали закуривать, вылез из машины Маркович, выскочил Бес из своего заведения:

— Туманчик...

Туман стоял такой, что собственную протянутую руку не видишь. И рыбачить невозможно — невозможно буй найти в таком тумане. Джеламан мог бы, конечно, в любом тумане подойти к бую, но течение... течение здесь сильное и меняется.

Стоял июнь, середина его. Камбала перешла на более мелкие глубины, бралась ровно — в два-три дня груз, иногда за день удавалось груз набрать. Словом, работалось надежно: погода хорошая, как и всегда, в июне, грунты изучены, зацепов и порывов почти не было. А в два дня брать груз — это нормально. Но вот навалился туманище, самого моря не видно. С утра сделали замет, буй не нашли... Часа три лазили по туману, искали его. Пришлось выбирать невод за один ваер, вышел он, как это ему и положено, закрученный и перекрученный и пустой, конечно. Работа эта — выбирать невод за один ваер, а потом распутывать его да готовить к работе — мучительная и долгая.

Ладно... рискнули еще раз попробовать — авось удачно все будет, — но и во второй раз ничего не получилось, тоже буй не нашли, теперь опять надо брать за один ваер...

Застопорили машину — спешить теперь некуда, — собрались на баке, окружили Джеламана. Он сидел на кнехте, смотрел перед собой и будто ничего не видел. Вся поза капитана — и опущенные плечи, и поникшая голова, и устало переломленный позвоночник говорили о страшном переутомлении, только взгляд, устремленный в одну точку, да желваки под тонкой кожей скул говорили о том, что сдаваться или отступать он не собирается, а только... обдумывает, что же делать дальше.

— Командир, ты как-то говорил, что безвыходных положений у рыбака не бывает, — сказал Бес, протягивая ему папиросы.

— А что придумаешь? — прохрипел Казя Базя и потянулся к папиросам. — Вставать на якорь и ждать. Как все. Все же ждут.

— Это не эталон. — Бес повернулся к деду: — Виктор Александрович, ты сказал, что туман только у воды?

— Разве не видишь, какая духотища? И туман ведь горячий.

— Странно. — И Бес исчез.

Туман действительно был «горячий», прямо как в предбаннике, только чистый и душистый, морем пах. Сквозь него еле заметными столбами пробивались лучи солнца.

— Не расстраивайся, командир, наша рыба от нас не уйдет, — сказал дед и тоже присел рядом с Джеламаном.

— А у меня здесь рай, — донесся голос Беса сверху, из тумана. — Как в Сахаре.

— Уже на мачте... Вот Бесяра!

Бес наш, новый кок Толик Салымов, — Полковник осенью ушел в армию — личность оригинальная во всех смыслах; закончил университет, кандидат наук — защитил диссертацию по промышленным шумам; потом, как он сам говорит, произошла «переоценка ценностей», бросил все и ушел работать на море. Тут еще большее, а может, и главное значение имела смерть трехлетнего ребенка и полный разлад семейной жизни, развод с женой. К нам он пришел с плотницкой разноской, а из большущего геологического рюкзака, набитого книгами, торчала рукоятка топора. Через некоторое время выяснилось, что он не может отесать простую доску, даже топор держит как-то не по-плотницки. В матросском деле он оказался совершенно беспомощным. Поставили его на камбуз, хозяйство Полковника доверили. Память же у Толика, знания, осведомленность во всем оказались чудовищные — ну решительно все знает. Роста он высокого, физически очень сильный, но неловкий и неуклюжий до комизма. По палубе прохаживается, как манекенша перед публикой.

Кличка «Бес» прилипла к нему этой весной. Шли мы как-то на сдачу после богатого улова трески, рыбой было залито все, даже «карман» — узкое пространство палубы перед камбузом. Вдруг на камбузе раздался взрыв, оттуда вылетает клуб черного дыма с кусками сажи, пламенем, сковородами и кастрюлями и, конечно, Толик. Он летел спиной, широко раскинув руки и ноги; шлепнулся в рыбу и стал в ней тонуть. Выхватили его из рыбы... Он стоял весь в саже, облепленный макаронами и борщом, борода и волосы на нем с треском горели, с него тонкими нитями стекала слизь. Он стоял и громоподобно и раскатисто смеялся. Признаться, такой смех я услышал впервые.

— Бес... — прошептал дед.

А на камбузе все горело, занялись уже деревянные полки, шкафы и стол, на потолке и переборках, сворачиваясь, шипела краска. Это, оказывается, взорвалась «баба-яга», там, видимо, скопились пары от солярки, которая капала из неплотно закрытого краника — по причине рассеянности, конечно, Толик не закрыл краник — на горячие кирпичи, а он, затапливая, поднес спичку...

Пожар, конечно, быстро затушили; сам Бес — это прозвище закрепилось за ним прочно — отделался половиной бороды и незначительным ожогом руки и лица.

— Туман всего лишь несколько метров над водой, говорил Бес, подходя к нам. — И как вата. А над туманом — Сахара. Солнышко так жарит, что смотреть нельзя.

— Это я и без тебя знаю, — вздохнул Джеламан. — Мог и не лазить на мачту.

— К обеду солнышко съест туман, — сказал дед.

— Придется ждать.

Мы все поудобнее расселись вокруг Джеламана, постаскивали резиновые перчатки и нарукавники, кое-кто снял прорезиненную робу. Бес быстро вскипятил чайник, принес кофе, сахар и немного холодной водички, кружки, стал сбивать «фирменное» — в этом деле, надо сказать, оказался настоящий специалист — кофе. Если бы не закрученный и перекрученный невод где-то на морском дне и две тысячи метров ваеров, обстановочка — лучшей и желать не надо.

— И вот идешь по Дерибасовской, — начал дед. — С корешом. Перед этим заходили в «Золотой якорь» или «Грезы моряка». На тебе лакированные туфли, парадная форма, сшитая в ателье-люкс. Дело к вечеру, воскресенье. Цветут каштаны, пахнет белая акация. Со стороны порта, где стоят пароходы, доносится ласковая мелодия — например, душевный женский голосок выводит что-нибудь такое...