— Есть!

Я не спрашивал, почему «до конца путины», ведь это надо почти все брать в консервных банках, в то время как на плавбазах, куда мы будем сдавать рыбу, будет и мясо, и капуста, и картошка. Но капитан есть капитан: знает что делает.

— Когда отход, капитан? — крикнул, вылезая из машинного люка, тоже новенький — видимо, старший механик, на морском языке он обычно зовется «дедом», кстати, как старший помощник — «чифом». Когда он подходил к нам, казалось, что двигается гора — так он был велик и могуч. Говорю «велик», потому что его непомерная толщина, великанский рост — он был даже чуть выше штангиста, — осанка, царственная посадка головы заставили сказать именно это слово. А «могуч», потому что движения его были сильные и мягкие, с четкой уверенностью в каждом жесте.

— В одну секунду первого, — сказал Джеламан.

— Ясно, понятно.

— А чего это у одну секунду, а не у две? — вмешался Полковник. — Или не у двадцать минут первого чи ни у десять?

Ему никто не ответил. А он продолжал:

— Дак я ж, товарищ капитан, и кажу, што как я таких бугаев кормить буду? Гля какия! У меня Казя Базя ведро штей съедаить. А яшче эти? Ну?

— Ну ладно, парни, — засмеялся Джеламан, — мы с Казей Базей займемся неводами. Чиф и вы, — он повернулся ко мне и к новеньким, — снабжением. Ты, дед, просмотри машину. Маркович пусть топливо берет полный бункер. Кому что не ясно?

— Да ясно...

— Есть!

— Погнали, парни.

К полуночи сейнер был готов к этому «дальнему плаванию». Как только Наташа, шестилетняя дочка Джеламана, пыжась, стащила с кнехта последний швартовый конец, Джеламан всех пригласил в рубку.

— Идем, братки, на север, к Анапке, камбалу-каменушку, или, как ее прозвали на флоте, «напасть», ловить. Работа на этой рыбе такая, что боже мой, сдавать ее почти невозможно. Но другого пути у нас нету.

— Интересное название, — засмеялся дед, — «напасть».

— «Боцманские слезы», «семейное счастье», — добавил Казя Базя.

— Но другого выхода у нас нет, — повторил Джеламан, — Серега Николаев, Сигай, Андрюша Пак на треске годовые планы закрыли, но нам не до жиру. Отдыха не обещаю. У кого нет желания, держать не буду.

— Была бы она... хоть и «напасть», — вздохнул дед.

— А теперь спать, — не ответил ему Джеламан. — Спать, спать, спать... спать авансом.

Парни побрели в кубрик, в рубке мы остались вдвоем с Джеламаном. Он рассматривал карту и мечтательно улыбался.

— Таких бы ребяток мне да в начале путины! Особенно дед мне нравится... пышная фигура! Ты что-нибудь о них знаешь?

— Не много. Но кое-что слышал в конторе, в кадрах. Вместе направления получали.

— Ну и...

— Дед последние шесть лет на большом промысловом флоте работал. Разумеется, дедом, диплом у него механика первого разряда...

— О-о!

— А до большого флота в торговом пароходстве по всему шарику лазил. И тоже дедом.

— Прекрасно! А эти двое?

— А эти двое, Женя и Есенин...

— Есенин что? Фамилия?

— Прозвище... Журналистом работал, там разные стишки...

— Ясно.

— А вообще он сплавщик леса с Ангары, плотник шестого разряда.

— Тоже сгодится! — радостно воскликнул Джеламан. — Особенно сплавщик: это же они, эти сплавщики, по бревнам с баграми акробатничают.

— Он еще рассказывал, что и на одном бревне может спускаться по раме.

— Сгодится, сгодится, поставим его гак ловить при выборке, при замете — на буй. За выходом ваеров будет смотреть. Тут бабочек ловить не моги. Ну, а этот Женя или, как Полковник назвал его, «бугай»?

— Это мастер спорта по тяжелой атлетике. Но в рыбацком деле ни бум-бум.

— Этого — невод таскать. При выгрузке на каплер поставим. Тоже ничего. — Джеламан задумался; я обратил внимание на выражение его лица: оно было мечтательное, улыбчивое... просветленное.

— Все прекрасно. То, что и надо нам. А вообще на палубе у тебя будет один помощник, это Казя Базя, — продолжал Джеламан. — Он и плотник, и слесарь, механик. Само собою — рыбак. И штурман. Кстати, заочную мореходку заканчивает, судно можешь спокойно ему доверять. Ну, доброй вахты, чиф!

— Доброй ночи, командир!.. Не подозревал я, что Казя Базя такой кадр...

— О-о, — уже с трапа крикнул Джеламан, — еще не то узнаешь! Этот человек прошел через ад. — Джеламан захлопнул за собой дверь в кубрик.

Я остался в рубке один.

Море было тихое, воздух по-осеннему чистый и по-осеннему холодновато-резкий. Мерцали звезды. В рубке полумрак, лишь светился компасный диск да мерцал зеленый глазок рации. Сейнер на курсе лежал хорошо, только вполоборота приходилось двигать рулевое колесо, четко — Маркович с новым дедом постарались — стучали клапаны двигателя, шуршала пена у борта. За кормою тянулся молочный, играющий фосфорическими искорками след...

Сколько же я раз собирался бросить рыбу? И бросал... уходил на самые современные теплоходы, где двухкомнатная каюта с ванной, ковровые дорожки, мягкая мебель. Блеск и уют. На вахту выходишь в легкой рубашке, в легких брюках, в тапочках иногда. На мостике тоже чистота и блеск.

Один год ходил вторым штурманом в южные моря на научно-исследовательском судне, мы изучали подводную гряду вулканов, что идет от Алеутских островов в Южное полушарие, в Индийский океан... Дурманящий, густой и мечтательный воздух тропиков, мерцание Южного Креста и Канопуса... И мне в этом совершенстве мореходной роскоши и уюта, в этих чарах южных широт так стало скучно, ну прямо невыносимо, смертельно, что ли... до физической боли сердца. По ночам стал сниться такой вот, поцарапанный льдами и побитый штормами сейнер с кучами рыбы и всяких снастей на палубе, пропахший рыбой до самого гвоздя, бородатые парни в пудовых сапогах из воловьей кожи, в свитерах и ватных штанах, облепленных чешуей. Ко всему прочему у меня начались насморки и мигрени, пропал аппетит. Еще бы чуть — и от тоски-кручины нажил бы несварение желудка или несворачивание крови. Конца рейса ждал как счастья.

Эх, рыба ты рыба, и кто же тебя выдумал?

Пришли к месту лова ночью, вахта на мостике была моя, в машине — Марковича. Мы не стали никого будить, сами оснастили ваер с якорем — на больших глубинах, где якорной цепи не хватает, мы якорь крепим к ваеру, а ваер тысячу метров. Стали на якорь.

Прежде чем сунуть под подушку Джеламана будильник, поставленный на пять часов, мы с Марковичем забрались в полковничье хозяйство, «баба-яга» — так мы называем плиту, самостийно модернизированную всякими электромоторчиками для подачи топлива и воздуха, краниками и шлангами, — там горела еще. Организовали чай.

— Мне кажется, что рыбу мы возьмем, — сказал Маркович.

— И у меня такое же предчувствие.

— Я часто вот этим компасом, — Маркович дотронулся до левой стороны груди, — отгадываю, что меня ждет в будущем.

— Ты сколько лет на морях?

— Лет тридцать.

— И небось в северных.

— Да... больше в них. Хотя и на юге рыбачил.

— Вообще говоря, Иосиф Маркович, я не верю ни предчувствиям, ни гаданиям или там какой телепатии. Но что-то есть... Лет десять назад работал я старпомом у одного старого капитана. Над многими явлениями жизни он заставил меня задуматься. Вот хоть предчувствия, предвидения... — И я рассказал о Федоре Егоровиче Улевском, простоявшем на мостике тридцать три года только капитаном. Плавал он в основном в северных морях.

Случаи, приключившиеся с нами, заставили меня поколебаться в своем неверии. Первое — это вот то большое несчастье: из пятидесяти сейнеров, находившихся на промысле, которых застиг тайфун, три погибло, — о котором писалось много в печати и по радио передавались соболезнования семьям погибших. За два дня до этого происшествия привезли мы рыбу в Пахау, у комбината емкостей нету, обработчики валятся от усталости, рыбой забито все. Директор комбината предложил нам самим заняться обработкой. Мы объединились еще с двумя сейнерами, соорудили временные брезентовые чаны, сами выгружали рыбу, сами таскали лед, соль, сами солили. Федор Егорович присматривается к команде одного из этих сейнеров и говорит: «Беда с ними приключится, большая беда...» И точно...