Рядом с нами штормуют еще два сейнера. То выскакивают на волны, то прячутся в них. Иногда мелькнут красные днища. Даже не верится, что и нас так мотает.
В такие дни скучно. Ребята, словно неприкаянные, слоняются по судну, заглядывают в каюты и кубрики. Чаще торчат в кают-компании и хлещут костяшками домино о стол или болтают, морской травлей занимаются.
Скучно одному в каюте. Борька на вахте. Попробовал читать Куприна — никак. Бросил и пошел в кают-компанию. Там боцман, Макук, Брюсов и второй механик сражаются в домино, радист листает старые журналы. Сын, растянувшись на диване во весь свой исполинский рост и закинув руки за голову, мечтает. А Васька жмет на кофе и философствует:
— Ну что это море? Вода и вода. А на берегу сейчас благода-а-аать... Проснешься это, братцы мои, утречком: крыша не качается, окошки большие, и солнышко светит в них, а жена молча прижимается к тебе. Ни тебе штормов, елки-палки, ни буранов, елки-моталки... Никогда больше в море не пойду!
— Давно бы за борт тебя пора, — вставляет боцман, перемешивая костяшки домино, — вместе с приловом.
— Или вечером, когда коров гонят, — ни малейшего внимания не обратив на реплику боцмана, продолжает Васька, — солнышко это, братцы мои, село, но еще светло... тихо... А если у маю, к примеру, то жуки летают...
— А я на берегу все время жить не могу, — вставляет Сергей, — пробовал. Чуть с тоски не удавился.
— Да, Сережа, да что хорошего в этой болтанке? Ну? — спрашивает Васька и показывает кружкой на иллюминатор, мимо которого летели брызги с пеной. — Ну что?
— Не знаю, Вася, не думал. — Сергей, не глянув на иллюминатор, потянулся за газетой.
— И что здесь думать? — удивленным тоном продолжает Васька. — По несколько месяцев иногда дома не бываешь. Какая же жена выдержит? Придешь это с моря, а у жены бобер. Да бобер ладно, прогнать можно, а то еще хуже: ключик у соседки, вещичек, конешно, тютю, а на столе записочка: «Покедова... Ждать не согласная...» Как у Андрюхи.
— Да Андрюху не из-за этого жена бросила, — перебивает его Мишка, — она его бросила потому, что он из ахвицеро́в ушел. Понял? Он нам сам говорил...
— Ну вы, друзья, Андрея не трогайте, — останавливает их радист, — а то он вот придет, даст вам по шапке.
— Да ты че? — удивился Васька. — Чтобы Андрей? Меня?.. Да я и не про него говорю. Я говорю, что придешь домой, а на столе записочка...
— Ерунду ты мелешь, Вася, — говорит Сергей. — После рейса я со своей женой, как с невестой, встречаюсь, как в первый раз ее вижу.
— Не трать калорий, Сережа, — вставляет радист, — сейчас он скажет: «Опять же питание».
— А что? — вспыхивает Васька. — И питание. Целое лето в морях проторчишь, ни тебе яблока, ни помидоры, ни еще какой свежести... А на берегу... вон Мишкин отец, он конюхом работает в колхозе, дак прямо в огороде похмеляется: сядет это на грядку, пропустит стакашек и тут же свеженьким огурчиком... хрум... хрум... или лук об сапог обколотит...
— Чем не ресторант? — подхватил Мишка.
А за соседним столом «козел» идет полным ходом.
— Ну, медузы, держитесь, — ставит кость боцман, — сейчас мы с Александрычем врежем вам сухого.
— На пузырек? — предлагает Брюсов. — Тройка.
— Не пьем, — ставит кость боцман.
— А если потянет? По четыре.
— Тогда и потолкуем, — говорит боцман и ставит четверошный дупль. — Так и будет.
— Пятерка идет, — смеется второй механик, — вот только до первой пивнушки, правда, боцман?
— Это тебя, мотыль, не касается...
Макук играет молча. Спокойно смотрит на ухарские прихлопывания боцмана, не обращает внимания на брюсовскую болтовню. Внимательно смотрит в фишки.
— Все равно, Егорович, — продолжает Брюсов, — ты нам должен поставить по приходу домой.
— Не помню что-то такого долга, — говорит боцман. — Беру конца.
— А ты вспомни!
— Не помню.
— А за шланги? За экономию пожарных шлангов. Забыл разве?
— А-а-а, это те, что на мачте висели? — наивно спрашивает механик. — Ну за это уж грех не поставить.
Боцман хмурится. В последние дни он испытывает острую нужду в пожарных шлангах. Он раздобыл где-то, но старые, и когда он скатывает палубу после работы, шланги текут по всем дыркам. Брюсов называет их «оросительными трубами» и сочиняет анекдоты про морских огородников.
— Ну да, они самые. — Поворачивается Брюсов ко второму механику: — Как-то заглянули мы с Сергеем в подшкиперскую, а шлангов там... на два рейса хватит! Я и думаю: Егоровича расколоть надо.
— Треплешься, как старые штаны на заборе, — ворчит боцман. — Ходи давай.
— Мимо. Так вот и решили мы с Сергеем...
— Бабки на стол, Алехи! — Боцман так шарахнул по столу, что костяшки подпрыгнули.
— Здорово мы вас! — усмехнулся Макук и потирает ладони о колени. Затем лезет в карман за куревом. — Что-то вы, ребята, сегодня не того...
— А-ах, — пренебрежительно отмахивается боцман, — и садиться не стоило. Дайте-ка и я вашего, Александрыч, попробую!
— И я! Разрешите? — Брюсов тоже тянется к газете и кисету Макука.
Кают-компания мерно качается. Иногда иллюминатор с какого-нибудь борта залепит пеной или хлестнет светло-синим потоком воды, прозвучит глухой удар.
— Надоела эта болтанка, Михаил Александрович, — вздыхает Васька, — домой хоцца...
— Да, — говорит боцман, — после шторма она разреженная. Пока скосякуется — и рейсу конец.
— Это-то да, — говорит Макук, чуть поднимая мохнатую бровь, — да тут, ребята, вот какое дело. Вишь ли, как оно это получается: после шторма она, конешно, плохо идеть, а вот когда он еще не кончился... Перед затишьем, прямо сразу попробовать? Японцы в такую погоду хорошо берут.
— Так это всегда в плохую погоду она идет, — вставляет боцман, — закон-пакость это называется. Да в плохую погоду ее не возьмешь.
— Да попробуем, — продолжает Макук. — Хоть чуть бы приутихло; подождем, может, приутихнет. А она должна быть около Пяти Братьев. С западной стороны. Минтай тама нерестится, да и треска должна быть. Раньше мы там хорошо брали. Да и японцы туда наведывались.
— И сюда забирались? — удивился Брюсов.
— О-о! Сюда? — засмеялся Макук. — Да они вон аж за пограничную полосу шастали.
— А пограничники?
— А что пограничники? Поймают его, приведут во Владивосток, а ночью он возьмет и сбежит.
— Как?
— Да хитрый же народ. Во Владивосток его, — Макук слюнявит цигарку, — на буксире ведут: то машина у него скисла, то руль заклинило. А как туман, особенно когда ночью туман, дак они у него сразу заработают. Так и убегали. Каверзный народишка, а рыбаки хорошие. Или вот когда красную на острове ловили — тогда еще разрешали им свои базы там держать. Ну вот. Невода рядом стояли: наш — ихний, наш — ихний. Станем переборку делать — у нас пусто, а они не знают, куда рыбу девать. Мать честная! Дак что, оказывается, было: значит, они ночью, когда мы спим, возьмут да и навешают консервных банок рядом с нашими неводами. Вода банки колышет, они сверкают, рыба и не идеть. Или бутылок с соляркой набросают. А вот когда здесь еще ивась был, дрифтерными сетями его ловили — то и гляди, не лазиет ли где поблизости. Один раз, в тумане, выбираю я свой порядок, потом туман спадать стал — гляжу, а другой конец моего порядка японец выбирает. Мать честная! Что ты будешь делать! — И Макук засмеялся, покачивая головой.
— По физии надо за такие дела, — вставил боцман.
— Да было и это, — сказал Макук, — и до кулаков доходило. Вот когда треску удочками ловили на кунгасах. До дна же ее спущаешь, течение носит. Глядишь — сцепился с японцем. Он к себе тянет, ты к себе. Никому не хочется обрезать. И пошла процедура...
— Михаил Александрович, — вмешался Брюсов, — а когда дрались кулаками, кто кого побеждал?
— Да всякие случа́и бывали...
Ночью ветер почти стих. Море без него осиротело, но еще металось, утихая.
Макук поднялся на мостик, ткнул, как всегда впрочем, палец в карту и сказал Борису:
