Чертков поймал себя на мысли о том, что ему никогда не приходилось говорить о своем отношении к Алдымову, формулировать, и вдруг здесь он говорит искренне, легко и даже охотно, а главное, глубоко, как и должен говорить ученый. Пусть почувствует…

Михайлов почувствовал, что к «делу» все, что говорит сейчас этот отошедший от испуга детина, относится мало, это уже ни в допрос, ни в протокол, но слушать ему было интересно. Ему нравилось, что ученый говорит с ним не только как с равным, но вроде как по-товарищески, такое на допросах случается редко.

Чертков заметил, что взгляд синих глаз, устремленный на него, потеплел, а до этого был ледяным.

— Мне казалось, — Чертков видел, что его слушают, и слушают внимательно, а внимание аудитории всегда вдохновляет лектора, — что между нами существует то, что французы называют abandon, откровенность. Но моя откровенность была ему нужна лишь для того, чтобы питать чувство собственного превосходства. Как же, я здесь новичок, как, помните, говорят герои Джека Лондона, чечако, а он свой человек на любом саамском погосте. И то, что я титулованный ученый, а он самоучка, конечно, ставило нас в неравные положения. Я не искал убедить его в моей правоте, он принимал это за упрямство. Мне казалось, что у нас довольно общего, чтобы, не ссорясь, идти по одной дороге. Практической работы край непочатый. Всем хватит места — и верующим, и неверующим, как говорится, и постившимся, непостившимся, — неожиданно для себя ввернул Чертков из пасхального слова Василия Великого.

— Мы знаем, что советская наука идет сегодня семимильными шагами вперед. Может быть, я не прав?

— Совершенно правы, — с готовностью подтвердил Чертков.

— Я в этом не сомневался. Скажите, нужен ли сегодня советской науке ученый-самоучка, у нас что, не хватает настоящих ученых? — в голосе Михайлова прозвучала искренняя забота о советской науке, даже сострадание.

— На определенном этапе энтузиасты, собирающие фактический материал, исследующие среду, подолгу живущие рядом с объектом исследования, оказывают серьезную помощь науке. Но на каком-то этапе, когда требуются базовые знания, когда от эмпирического, так сказать, этапа мы переходим к аналитическому и синтетическому, здесь амбиции самоучек могут быть даже вредны. Это диалектика. Жизнь не стоит, понимаете ли, на месте. То, что было хорошо в свое время, на своем этапе, может стать в какое-то время даже вредным.

— Оставим диалектику в покое. Вы мне скажите, сегодня, не вчера и не позавчера, сегодня Алдымов нужен саамам, нужен науке? — голос Михайлова был по — человечески заботлив. Болит душа у младшего лейтенанта о саамах, тревожится сердце за советскую науку.

— Не знаю, так ли уж нужен он сегодня саамам, советская власть всесторонне о них заботится, а для науки пользы от ученых-самоучек сегодня не много, даже мало…

— Вы сказали, что от таких помощников сегодня советской науке может быть даже вред. Вы сможете повторить это на очной ставке?

— Если в этом есть необходимость…

— Может, Егор Ефремович, возникнуть такая необходимость.

Следователь слушал так заинтересованно и говорил так мягко, что казалось, еще немножко, и можно будет… пожалуй что, и расстаться друзьями.

«Самое время ему все объяснить, пусть поймет, что я ни с какой стороны, ни к чему такому никаким боком не могу быть причастен».

— Я узкий специалист. — Егор Ефремович постарался улыбнуться. На этот раз улыбка вышла вполне правдоподобной. — Наука, понимаете ли, требует от нас, ученых, особого зрения. Для того чтобы видеть далеко, нужно смотреть, устремив взгляд в одну точку, не отвлекаться по сторонам. Меня могут упрекнуть, я не знаю жизни… Согласен. Виноват. Не знаю. Жизнь настолько пестра, чрезвычайно многообразна, я не могу отвлекаться, как говорится, глазеть по сторонам. Я смотрю по прямой линии моей специальности…

— Вы хотите сказать, что могли проглядеть, не увидеть заговор, вызревавший рядом с вами? — Иван Михайлович потянулся, такие вопросы задают просто так, от скуки, для разговора, иначе их можно спугнуть. — Вы допускаете, что такой заговор мог происходить рядом с вами?

— Да все что угодно могло происходить…

— Я вас спрашиваю не про «все что угодно». Я вас спрашиваю о заговоре. Отвечайте. — Отдохнувший Михайлов придвинулся к столу, взял ручку и обмакнул перо в чернила.

Чертков похолодел. Этот сморчок с солдатской школой ликвидации безграмотности, а в лучшем случае с курсами младшего комсостава за плечами так ловко обошел выстроенную им, без пяти минут профессором, казавшуюся такой надежной защиту. Что последует за признанием того, что у него под носом мог происходить заговор, просчитать было легко.

Где ж ему было знать, что Иван Михайлович таких «незрячих», ничего вокруг себя не видящих, повидал и в Москве, и в Ленинграде. Вроде умные люди и образованные, а приемчики, чтобы уйти от ответственности, можно по пальцам пересчитать.

— Повторить вопрос?

— Как вам сказать… Видите ли, по здравому разумению, если я признаю, что могло происходить «все что угодно», то надо допустить и возможность самых невероятных событий…

— Не делайте следствию одолжения, мы ни в ваших одолжениях, ни в чьих других не нуждаемся. Мне нужно записать в протокол, ваш ответ: допускаете или не допускаете, что у вас, как вы выразились, под носом мог происходить враждебный заговор? Ответ будет записан так: Я, Чертков, Егор Ефремович, на вопрос следствия: «Допускаю ли возможность наличия враждебного заговора среди сотрудников» — отвечаю…

Иван Михайлович дописал вопрос и поднял глаза на подследственного.

Надо думать, у Небес не было иного наказания для дрогнувшей души, нежели дарования ей долгой-долгой жизни, чтобы во всякий день она искала себе оправдание, но так и не нашла до последнего дня на девяносто восьмом году земного пребывания. Он никогда не задавал себе вопрос, а как бы он ответил на предложение Ивана Михайловича сегодня, не задавал, потому как знал, что и сегодня ответил бы так же.

5 апреля 1938 года Иван Михайлович провел очную ставку между Алексеем Кирилловичем и Егором Ефремовичем. Протокол, который, скорее всего, велся, а может быть, и был сочинен позднее, пока отыскать не удалось.

Известно только, что Егор Ефремович по делу о повстанческо-террористической подпольной саамской организации, к созданию которой, по убеждению начальника Ловозерского НКВД, имел самое прямое отношение, в качестве обвиняемого не привлекался и репрессирован не был.

Младшему лейтенанту Михайлову, не имевшему филологического образования, неопровержимо удалось доказать, что оба саамских букваря — и написанный «латинским шрифтом», и написанный «русским шрифтом» — были составлены так, что готовили юных саамов с младых ногтей стать в ряды националистических повстанческих формирований. Разоблаченные заговорщики сами его правоту один за другим охотно подтверждали.

В ловозерской школе обучались немногим больше полутора сотен мальчиков и девочек, и далеко не все они были саамами. Были там и коми-ижемцы, финны и представители других народов, учившихся по русским букварям.

Так что заготовленных саамских букварей было вполне достаточно для подготовки нескольких поколений саамов в повстанческом духе.

Антисоветские буквари, изданные в количестве одной тысячи четырехсот семидесяти экземпляров, разоблаченные и обезвреженные младшим лейтенантом госбезопасности Михайловым, будут изъяты и уничтожены. А новый букварь появится ох как не скоро…

В строгом соответствии с законом в четвертый отдел Мурманского окружного отдела НКВД начальнику отдела сержанту госбезопасности Шитикову из Ловозера пришел запрос. Сержант Шитиков с ним ознакомился, начертал внизу «Согласен» и отнес начальнику Мурманского окружного отдела НКВД старшему лейтенанту Тищенко.

Старшему лейтенанту госбезопасности Тищенко осталось только подписать «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения гр-ну Алдымову, Алексею Кирилловичу, 1883 года рождения, русскому, урожденному деревни Ручьи, Тосненского района, бывшей Новгородской губернии, служащему, гражданину СССР, работающему директором Мурманского краеведческого музея».