Ну и что же за диверсанты и террористы, если они не замышляют громких покушений. И если подследственный отказался на первом допросе от организации покушения на Ловозерского секретаря райкома партии товарища Елисеева, то теперь, приведенный в состояние полной откровенности, он готов признаться в чем угодно. Как ни хотелось младшему лейтенанту госбезопасности Михайлову спасти товарища Сталина и товарища Ворошилова от грозящего покушения на их жизнь, но, перечитав написанное потными от страха руками Людочки чистосердечные признания заговорщика и террориста Алдымова, Шитиков со вздохом их порвал и бросил в печку. Горстка саамов с дробовиками и десятком разномастных винтовок как-то не соответствовала высоте лиц, на которых они могли бы поднять свое, даже не свое, а зверосовхозовское оружие. Шитикову пришлось опустить коллегу Михайлова, вдохновенно воспарившего к облакам, на холодную землю.

— Представь-ка, Иван, эту команду в своих шкурах да со своими берданками да самопалами у Мавзолея? — укорил младший по званию, но старший по должности, сержант Шитиков младшего лейтенанта Михайлова.

И оба рассмеялись.

Опытный сержант, начальник четвертого отдела Шитиков подсказал, как надо повернуть вопрос и ответ так, чтобы Михайлов все-таки отчасти выглядел чуть ли не охранником Кремля на дальних рубежах обороны.

Шитиков внимательно читал каждый листок. К большому делу, где полдела уже было сделано, он относился с повышенной заботой. Хотелось, чтобы все прошло без сучка без задоринки.

— Гляди сюда, Михайлов, нескладушки у тебя. Смотри. В первом протоколе он, этот Алдымов, у тебя от этого… как его, от Черткова, от его националистических идей открещивается. Так? А здесь что?

— С бумагой работать не то, что с людьми, — не удержался Михайлов. Хоть они и друзья, и общее дело делают, но выслушивать это все от младшего по званию неприятно. Да и переписывать протокол кому ж охота. — Смотри сюда, Шитиков. В первом протоколе арестованный все отрицал, вводил следствие в заблуждение, а следователь Михайлов поработал с человеком, и человек признался, что был не искренен. Не таких ломали, вот и встал на путь признательных показаний.

Звучало убедительно, Шитикову пришлось согласиться.

Ну что ж, теперь можно было с таким материалом выходить на руководство.

Гребенщиков и Тищенко благословили, и с их резолюциями материал пошел в Ленинград.

Дело вышло все-таки какое-то уж больно корявое, даже навело сомнение в Ленинграде, о чем было по-товарищески сообщено мурманским коллегам. Каких только врагов не повидали и не сокрушили товарищи из центра, да, видно, даже их поначалу вогнал в оторопь «саамский заговор». Конечно, враг использует любую возможность, чтобы сокрушить государство трудящихся, идет на любые ухищрения, на любое коварство, чтобы разорвать Страну Советов, но тридцать саамов, чуть ли не с дробовиками и берданками задумавших отторгнуть от СССР краюху от Мурманска до Урала да еще и на Кремль замахнувшихся, видно, заставили усмехнуться и многое повидавших бойцов в Ленинграде.

Чтобы протолкнуть дело, Тищенко командировал в Ленинград самого Михайлова: ты открыл заговор, вот и доводи дело до конца.

Пока Михайлов мотался, туда-сюда, искал своих старых товарищей по работе, заручался их поддержкой, сержант Шитиков получил то, что и хотел получить.

Лично принадлежавший Алдымовым дом при «реализации имущества» отошел к начальнику четвертого отдела МО НКВД сержанту Шитикову.

Отпущенный 23 апреля на свободу сын Серафимы Прокофьевны прямо с порога, не раздеваясь, не давая жене и мгновения сказать хоть слово, решительно произнес: «Ни дня… Здесь больше ни дня… Куда угодно…»

От того, что он произнес это, не снимая теплого на вате пальто с надорванным меховым воротником, казалось, что схватит сейчас жену за руку и потащит на вокзал. Катя кинулась к нему, обхватила руками, словно боялась, что он опять исчезнет. Сергей обнял припавшую к нему жену.

— Что с воротником? — заметила Катя.

— С каким воротником? Не понимаю.

— Ничего, можно пришить…

— Там мне сказали, что мама и Алексей Кириллович арестованы и нам разрешили взять Светика под опеку. Вот втроем чем раньше, тем лучше…

— Сережа… Сереженька… — она целовала его лицо, слезы не давали увидеть, как он изменился. — Светик уже с февраля живет у нас… Я все расскажу…

— Вот и хорошо. Сегодня же подавай на расчет…

— Почему такая спешка? — Катя не выпускала мужа из рук, еще не веря своему счастью. — Надо дать Светозару закончить шестой класс, срывать с учебы в конце года… — промокнула слезы. — Господи, как ты изменился. Что там было?

Наконец Сергей понял, что он дома.

— Дай разденусь. Нет, собери мне белье. Сначала в баню. — Катя метнулась к шкафу, стала лихорадочно перебирать белье.

— Я не могу сейчас тебе рассказать все. Но, к счастью, там тоже есть порядочные люди. Мне там обещали помощь, обещали помочь освободиться, если мы немедленно уедем. Я не могу подводить человека… Я ему сначала не поверил, думал, какие-то их хитрости. Теперь мне перед ним стыдно. Оказывается, есть люди даже там. Теперь я верю, что и с отъездом помогут.

Из бани Сергей ввернулся, так и не помывшись. Была среда, день, когда мылись военные и для гражданских баня была закрыта. Можно было помыться в порту, там была своя баня, но Сергей не хотел никого видеть. Расспросы, объяснения… Нет уж, только в кадры и «по собственному желанию», именно так, по большому собственному!..

Дома Катя накипятила воды и успела его кое-как помыть в тазу на кухне до прихода Светозара из школы. С непросохшей головой Сергей тут же сел за стол, чтобы составить список неотложных дел, чтобы ничего не забыть.

— А дом на Красной? — спросила Катя.

Сергей оторвался от листа, посмотрел на жену.

— Дом не наш. Светик несовершеннолетний. Де-юре дом за мамой и Алексеем Кирилловичем. Заколотим, что еще делать…

Увидев Сергея дома, Светозар с порога бросился к нему с криком:

— А папа?!.

— Все, Светик, все будет хорошо… — Сергей обнял припавшего к брата. Как и полагается старшему, он не мог сказать Светозару, что ни во что хорошее больше не верит. Верит только сержанту Шитикову.

Действительно, сержант Шитиков помог и освободиться, и с отъездом. Уехали, наскоро продав свои полдома на Рыбачьей улице. Уехали в Люблино, под Москву, к двоюродной сестре Серафимы Прокофьевны.