— Ничего, пожалуйста! — Рита во все глаза смотрела и на Лиду и на ее мужа.

— Но всех убил Брук, — рассказывал Димитрий, покончив со второй тарелкой. — Согласился в экспедицию помощником Воробьева на три года.

— И не отбрыкивался? — ахнула Лида.

— Нет, сказал: «Ну, раз надо…»

— Это с его-то теплой квартирой и мечтой о кафедре… Бедненький!

Рита недоумевала. Лида поразила ее. В самом деле, неужели это было так интересно, что какой-то Брук бросал квартиру и уезжал в экспедицию?! Рита изо всех сил старалась понять свою, некогда такую близкую школьную подругу и чувствовала, что понять ее не в силах.

— Ну, довольно об этом, — сказал Димитрий и, повернувшись к Рите, внезапно спросил: — Вы все там живете?

— Там же.

— Муж ваш…

Неизвестно, что он хотел спросить, но Рите сейчас не хотелось ничего говорить об Игоре.

— Хорошо, — мотнула она головой.

Наступила неловкая пауза.

«Хоть бы маленький заплакал!» — почему-то подумала Рита. Но тот, увлеченный уничтожением шоколадной обертки, плакать не собирался.

Анастасия Федоровна собрала посуду и вышла на кухню.

— Наших никого не встречала? — спросила Лида.

— Нет.

— Про Сашку Ступальских слышала, конечно?

— Что? — Рита тревожно насторожилась.

— Как же? — Лида на нее удивленно посмотрела. — В газетах писали. В Чехословакию с делегацией ездил. Он очень выдвинулся на заводе.

— Я знаю, — кивнула Рита. Она говорила неправду. Уже полгода она ничего не слышала о Саше.

И опять все замолчали, потом Лида сказала:

— Понимаешь, в чем дело?.. Ты извини, Рита. Мы сегодня такие потому, что Дима получил назначение, которое хотел, и скоро уезжает.

— В Москву? — почему-то спросила Рита.

— Нет. В Якутск… Там новое дело — институт, и у него будет самостоятельная работа.

Рита припомнила: Якутск… Это где-то в Сибири, в самом конце карты, где нет и железной дороги.

— Ну, а ты? — спросила она.

— Я тоже, с Вовкой. Как сдам государственные, и туда.

— В Якутск?

— Ну конечно, куда же?

— Что же там делать?

— Как что?.. Жить… Жить и работать, — просто сказала Лида.

— И тебе не страшно туда?

— Ну, страшновато, конечно, — нехотя рассмеялась Лида. — Но как-нибудь привыкну.

Рита вновь оглядела знакомую ей издавна обстановку. И здесь-то, казалось бы, жить неудобно, тесно, а там… Она представила себе пустую комнату, отчего-то с одной кроваткой для Вовки и столом с книгами… За окнами нестерпимый мороз, а у Лиды и ее мужа и надеть толком нечего.

— Как же жить, — вырвалось у нее, — когда ничего нет?

С лица Лидиного мужа сошла приветливость.

— Будет, — твердо сказал он. Потом снял очки и, протирая их, подслеповато подмигнул Лиде: — Верно, Лидон, — все будет?

И Лида уверенно мотнула головой в знак согласия.

Вошла Анастасия Федоровна с чайником и принялась разливать чай.

Рите давно надо было уходить. Чем больше сидела она за столом и слушала свою подругу и ее мужа, тем больше понимала, что она просто смешна и нелепа тут вместе со своей мутоновой шубкой, огромной сумкой и стойким запахом духов, которым уже пропахла вся эта тесно заставленная комната. Но странно, Рите сейчас никуда не хотелось уходить. Она уже забыла, зачем шла сюда, давно перестала сокрушаться над тем, что на нее не обратили должного внимания, и только старалась вникнуть в суть разговора, слушала этих двух безусловно счастливых людей, у которых было самое главное в жизни: о чем говорить друг с другом.

Риту провожали до дверей все: и Димитрий, и Лида с Вовкой на руках, и Анастасия Федоровна, долго прощались и звали ее обязательно приходить еще. Но когда захлопнулась за ней дверь, Рите подумалось, что там, в квартире, сразу наступило всеобщее облегчение. И она ощутила внезапно охватившее ее нестерпимое одиночество.

Медленно она спустилась на улицу. Стемнело. Давно закончили работу учреждения и конторы. На тротуарах сделалось суетливо, как всегда в предвечернее время в Ленинграде. Автобусы и троллейбусы в центр Невского шли переполненными до отказа.

Рита достигла площади, пересекла ее и оказалась возле станции метро. Ярко горели огни у входа, бесшумно отворялись и затворялись двери. Люди то входили в полосу света, то силуэтами мелькали за стеклами дверей. Теплым воздухом обдало Риту. Она остановилась и, подумав, вошла в вестибюль станции. Там она отыскала пятнадцатикопеечную монету и позвонила матери.

К телефону подошла Софья Антоновна.

— Мама, это ты? — начала было Рита, и вдруг слезы потекли по ее щекам.

Софья Антоновна почувствовала недоброе.

— Что с тобой? — спросила она, волнуясь.

— Ничего, — сказала Рита, едва сдерживаясь, — Я просто несчастна.

— Ты?.. Да ты шутишь, девочка…

— Да, да, — повторила Рита, — я несчастна и одинока. У меня ничего нет, слышишь, ни-че-го.

— Вы что, поссорились с Игорем?

— Нет. Все по-прежнему.

— Не выдумывай, — кричала в трубку Софья Антоновна. — Ты просто капризничаешь… Где ты сейчас?

В стекло кабины нетерпеливо застучали.

— Я далеко. Очень далеко, — сказала Рита и повесила трубку.

Софья Антоновна еще долго кричала в телефон, пытаясь возобновить прерванный разговор, а Рита, обогнув станцию метро, уже шла по освещенному тройными фонарями вечернему суетливому проспекту.

Из ворот кинотеатра «Колизей» вылилась толпа с очередного сеанса и, растекаясь по тротуарам, которые сразу сделались узкими, увлекла Риту в тесный шумный поток.

Порой, обгоняя, кто-нибудь задевал Риту, просил прощения и бежал дальше. Рита не замечала. Она шла медленно. Она не торопилась на Петроградскую сторону. Да и куда было спешить? В комнату с темными портьерами, закрытую на замок от соседей? К вещам, которые никогда не были и не станут ее вещами? К мужу, которого она, кажется, никогда не любила?

Падал мелкий колючий снег, предвещающий весну. Рита шла и шла дальше. Должна же она была куда-то идти.

Ах, как хотелось по-настоящему жить Рите!

1955—1956

Петр Васильевич Рябиков направлялся в театр. По утрам он любил ходить туда пешком. Да и далеко ли? Под старыми липами мимо громады Инженерного замка, вдоль Кленовой аллеи, потом пересечь Садовую, а тут — рукой подать.

Сентябрь выдался на редкость сухой и солнечный. Не заржавей бы по-осеннему листья — ни дать ни взять лето. Да и нечастое в наших северных краях.

И настроение у Рябикова было светлым, почти безоблачным, если бы… Если бы не генеральная репетиция, на которую он шел.

Тот, кто хоть год потолкался в тесноте закулисных помещений, с их постоянным запахом столярного клея, пудры и нафталина, тот хорошо знает, что за беспокойный, полный недобрых предчувствий день генеральной репетиции.

Еще вчера был скандал с художником, который требовал невыполнимого. Еще вчера осветители путали лунную ночь с закатом и морзянкой мигали звезды. Еще вчера спокойный и уравновешенный Рябиков кричал на помощников и клялся бросить театр, а сорвавший голос главный режиссер грозился уйти в водители такси. И вот — настала «генералка».

Но — спокойствие! Как бы ни прошла генеральная репетиция, чем бы ни кончилась — шумным триумфом или старательными аплодисментами приглашенных родственников, все равно из театра никто никуда не уйдет. Потому что, однажды попав на сцену — кем бы там ни было — премьером балета или помощником реквизитора, — уйти с нее так же затруднительно, как надеяться на будущее мухе, застрявшей в центре липкого листа.

«Генералка» была назначена на двенадцать, и Петр Васильевич шел в театр позже обычного. Он уже достиг площади и собирался перейти ее напрямик, через сквер, но был задержан поливочными машинами. Медленно, уступами кружили они одна за другой, низвергая водопады на побелевший от суши асфальт. На минуту Петр Васильевич залюбовался этим великолепным зрелищем утреннего туалета города.