Раненые называли ее «сестричка» или «нянечка» и старались при этом еще улыбаться, — эти небритые дядьки с шершавыми руками и нескладные скуластые парни.

Иногда ее просили что-нибудь почитать. Нина принесла из дому увесистый том «Хождения по мукам». Книга пришлась по вкусу, кажется, всем. Нина чувствовала, как затихала палата, слышала, как сдерживались даже те, кому было трудно.

Кажется, нетерпеливей всех ожидал минуты, когда начнется чтение, молоденький, уже выздоравливающий лейтенант Дергунов. Это был светловолосый парень с хорошим открытым лицом и льняными волнистыми волосами. Он никогда ничего не требовал от Нины, но так смотрел на нее своими серыми глазами, что можно было подумать, радовался тому, что попал в госпиталь.

Когда она закрывала книгу, Дергунов больше других жалел, что чтение окончилось.

Нина была внимательна и ласкова с этим внезапно краснеющим, если ей приходилось подходить к его койке, парнем.

Она не придавала этому особого значения, но огорчилась, когда, вернувшись после суток отдыха, увидела койку Дергунова занятой другим. Он был переведен в команду для выздоравливающих и, значит, снова отправится на фронт.

На следующее утро, когда Нина, сдав дежурство, выходила из госпиталя, ее встретил смущенно улыбавшийся Дергунов. Теперь он был в военной форме, в ладно перетянутой ремнями шинели.

Форма шла лейтенанту. Прежде, в больничном одеянии, как-то терялась его статная широкоплечая фигура. Теперь же в нем чувствовалась мужественность.

Нина поздоровалась.

— Еще не уехали?

— Нет, сестричка.

— Называйте просто Нина. Вы уже не в палате.

— Есть. Вы домой сейчас?

— Да.

— Можно, я пойду с вами? Мне по пути.

— А вы разве знаете, где я живу?

— Нет, но мне все равно по пути.

Они пошли рядом. Нина приготовилась слушать Дергунова, а он, наверное, ждал, чтобы заговорила она. Прежде, когда Дергунов лежал в палате, им приходилось подолгу беседовать. Лейтенант рассказывал ей о городе на Оке, где он провел свое детство, о военном училище, о товарищах по службе.

О фронте Дергунов почти ничего не говорил. Будто прибыл в госпиталь не после ранения под Смоленском, а по болезни. Он даже утверждал, что ничего очень значительного не пережил. Ранило и все. Говорил об этом просто, без рисовки.

А сегодня Дергунов молчал. Он молчал до самого ее дома, а когда пришло время прощаться, вдруг стеснительно сказал:

— Знаете, я два билета в театр достал. Подходящая, говорят, вещь. Не хотите пойти?

Нина знала, как трудно было попасть в театр, и понимала, что достать билеты для Дергунова оказалось нелегким делом. Сама она в театре давно не была, да ее туда и не тянуло. Но отказать — это значило обидеть его, и Нина сказала:

— Ну что же, товарищ лейтенант, можно.

Он сразу оживился:

— Знаете, не называйте меня по званию.

— А как?

— Ну, просто Глеб.

— Хорошо, просто Глеб, — улыбнулась Нина.

Они условились встретиться у входа. Нина пришла вовремя, — она вообще не любила никуда опаздывать, — но лейтенант уже ждал ее.

В этот вечер шла веселая комедия из жизни летчиков. Нина видела ее еще в Ленинграде, и спектакль тогда ей понравился. Но теперь она поняла, что все, что происходило на сцене, и отдаленно не напоминало жизнь. Так было не похоже и глупо. Нелли Ивановна играла легкомысленную и капризную девушку, не сумевшую вовремя оценить влюбленного в нее простоватого парня, а затем, когда он сделался героем, горько и запоздало раскаивавшуюся.

И Нине вдруг стало стыдно за мать. Так неестественно и нелепо показалось поведение героини пьесы.

Но спектакль принимали отлично. Зал смеялся и даже, порой, прерывал действие аплодисментами. Дергунов все время отрывался от сцены и поворачивал лицо в сторону Нины. Они сидели в девятом ряду, на самой середине. Лейтенант, видно, очень гордился тем, что добыл такие хорошие места и что он доставил Нине столько удовольствия. Если бы он знал, что на сцене играла ее мать!

В третьем действии, когда погасили свет, Дергунов осторожно положил свою ладонь на Нинину руку. Она не отняла ее, боясь обидеть лейтенанта, но не ощущала ничего, кроме неловкости.

Когда кончился спектакль, Дергунов пошел провожать ее. Было темно, лишь синел внезапно обильно выпавший снег.

Недалеко от своего дома Нина остановилась, она боялась, что может столкнуться у дверей с матерью. Ей не хотелось этой встречи. Но Дергунов понял движение Нины по-своему. Он повернулся к ней и взял ее за руку.

— Нина, — тихо начал он. — Знаете… Конечно, вы, может быть, не очень-то и поймете…

Она догадалась — он решился на объяснение.

— Не надо, — перебила его Нина.

— Но я бы только хотел…

— Все равно, не надо, Глеб, — решительно повторила она.

Дергунов умолк и отпустил ее руку.

— У вас есть друг?

— Да, — кивнула Нина. Это была неправда, но она решила — так будет лучше.

— Я завтра отбываю, — сказал он.

— Уже?

— Да. Спасибо вам за все. Прощайте!

Он уже совсем по-другому, крепко сжал ее ладонь и сразу же исчез в темноте.

— Всего вам хорошего, Глеб! — крикнула Нина ему вдогонку. — Всего-всего!

Утром в госпитале ее ожидала новость.

— Знаешь, только молчок, — сказала ей одна из сестер, шустрая и говорливая Клава. — Есть сведения, что мы скоро переберемся туда, где стреляют. Как ты к этому?

— То есть, что ты хочешь сказать? — не поняла Нина.

— Ну, непонятливая!.. Если госпиталь поедет на фронт? Ты же вольнонаемная.

— А разве война только для военных?

— Нет, конечно… — как-то разочарованно протянула Клава. — Но я думала…

Но она так и не сказала, что она думала, и быстро ушла.

Томилевич обладал отличным, прямо каллиграфическим почерком и строчил так же быстро, как говорил. Человек с хорошим почерком в армии никогда не пропадет. И Томилевич вскоре заделался ротным писарем. Из этого положения он немедленно извлек некоторые выгоды: освободился от утренней зарядки, преспокойненько сидел в казарме по вечерам, пока остальные курсанты роты шагали строем по сырым затемненным улицам.

Кроме того, он теперь бывал посвящен в некоторые военные тайны.

В поздние часы, когда рота, не ожидая команды, разом засыпала, Володька разузнавал у Томилевича новости. Он толкал Томилевича кулаком в бок и говорил: «Какие там новости?»

Томилевич делал вид, что спит, и даже притворно свистел носом, но Володьку не так-то просто было провести.

«Томилевич, слышишь? — продолжал он. — Какие там дела?»

Тогда Томилевич внезапно делал полный оборот под одеялом, поворачивался к Ребрикову и выпаливал что-нибудь очень краткое, вроде: «Чш!.. Скоро выпускают…», а затем снова делал вид, что спит, и уж тут добиться чего-нибудь было невозможно.

Но бывали случаи, когда Томилевич и сам таинственно сообщал новости.

Это произошло в один из последних дней. Ночью Томилевич прошептал Ребрикову:

— Только молчок! Скоро едем.

— На фронт?

— Какой фронт. Дальше в тыл. Передислоцируемся. Кажется, в Среднюю Азию.

Впрочем, эта новость являлась не такой уж тайной. Всем было известно, что в Канске уже больше недели, как организовался Комитет обороны. По отлогим берегам реки, на которой стоял город, рыли противотанковые укрепления. Внутри военного городка тоже творилось необычное. Курсанты заметили, что на склад училища свозят хлеб, в библиотеке укладывали книги в большие багажные ящики.

Но все же авторитетное сообщение Томилевича сразило Володьку.

Опять на Восток… Но куда же? Ведь там и железных дорог-то раз-два — и обчелся.

На стене в клубе висела огромная карта Советского Союза. В редкие свободные минуты Ребриков и Ковалевский любили ее рассматривать. Получалось, что если сравнивать территорию, захваченную немцами, с площадью всей страны, — земли советской оставалось еще во много раз больше. Однако за Волгой, за Уральским хребтом городов значилось все меньше и меньше, а железные дороги тянулись одинокими редкими змейками.