Вениамин, встретив жену и девочек, не стал долго задержишься — он спешил в свой Учкент, где, как обычно, у него было много дел.

— Стас, спасибо! Я скоро приеду в командировку, тогда поболтаем!

Потянулись будни. Станислав снова начал работать на комбинате. Дела в цехе обстояли благополучно.

Ежедневно, вернувшись после окончания смены в общежитие, Станислав приводил себя в порядок и отправлялся в город. Он любил посещать парки — имени Горького, имени Тельмана, ОДО. В парках он ужинал — две-три палочки шашлыка, пиала чая. Поужинав, отправлялся в ближайший летний кинотеатр посмотреть новый фильм. Ему нравился вечерний народ.

Ему нравилось устроиться на самом последнем ряду и, пока не начался фильм, наблюдать за публикой, заполняющей зал. Станислав любил вечернюю публику, любил слушать реакцию зала на кинофильм, любил слушать тишину, когда шел грустный фильм, и легкие покашливания (так кашляет человек, когда хочет устранить комок, застрявший в горле); громкий хохот любил слушать, когда показывали комедию, сам смеялся до слез, до боли в скулах, до изнеможения. В такие минуты он чувствовал доброжелательность зала, и ему хотелось обнять всех этих замечательных людей, слиться с ними воедино; хотелось, чтобы такие порывы рождались в душе всегда. Потом фильм кончался, люди вставали со своих мест, спешили к выходу, и Станислав смотрел им в лица, ловил улыбки, которые еще не успели растаять, видел слезы, которые не успели высохнуть; но теперь, когда фильм кончился, когда не существовало больше единого организма зала, единого дыхания, когда говор, смех, возгласы, реплики разрушали это единение, Станислав постепенно приходил в себя. Обрывалась тоненькая нить, которая связывала его с людьми; люди расходились по домам, чтобы утром снова окунуться в свои дела. Он вспоминал о том, что и ему утром рано вставать и трястись в трамвае в сторону деревообделочного комбината. Фильм кончался, и Станислав в гудящей толпе направлялся на автобусную, трамвайную или троллейбусную остановку, приезжал домой, выпивал стакан холодного чаю и бросался в постель. В таких случаях он часто радовался, что может забыться до утра.

Станислав несколько остыл к заготовительному цеху вообще и к своей должности бригадира — в частности. Может, все-таки нужно было остаться тогда в Учкенте и попробовать себя на экскаваторе? Или — в металлообработке на ремонтном заводе?

Станислав должен искать что-то другое.

Что?

И где искать — здесь, в Ташкенте, или в родной деревне, куда всегда можно вернуться? Вспомнив о деревне, он вспомнил и об Ольге Барабановой. Достаточно сделать один только шаг! Но сердце остывало, как только приходила мысль о том, что Станиславу предстоит все начинать заново. Ему предстоит, как и детстве (и как сейчас), снова трудиться на деревообделочном комбинате, снова войти в тот же самый цех, куда он впервые пришел мальчишкой, и, возможно, снова встать к тому же станку, за которым ему приходилось работать, — иногда оборудование служит десятки лет… Только теперь не отец будет шефствовать над Станиславом, а младший Вахтомин. Последнее обстоятельство, правда, не особенна возмущало Станислава. Он был далек от мысли, что его самолюбию будет нанесен большой ущерб. Станислава волновало другое — то, что жизнь, сделав виток, вернула его к исходным позициям. Все его сверстники нашли себя, только Станислав по-прежнему на распутье…

Много раз за последнее время в голову приходила одна и та же мысль: а не пойти ли в институт? Станислав отметал эту мысль: поздно…

Но она возвращалась.

Пока Станислав был в отпуске, к нему в комнату подселили нового жильца — примерно одного с ним возраста, хрупкого, лысого человека по фамилии Песцов. («Антон Петрович Песцов, — представился он. — Инженер»), Так вот, этот самый Антон Петрович буквально с первых дней повел себя так, словно был старым другом Станислава. Станислав не успел опомниться, как Антон Петрович вытянул из него все сведения:

— Трудишься на ДОКе? Так это же замечательно! Я и сам когда-то баловался… в молодости. Холост-женат? Холост? Блеск! Тут у меня есть парочка адресов, которые нам пригодятся. Или мы не христиане? Вечерами чем занимаешься? Это твои книжки? Читаешь? Читать — читай, только меру знай. Ха-ха! Стой, не заводись. Я тоже, к твоему сведению, люблю читать. С детства. Но ведь и жить когда-то надо. Верно? — Антон Петрович полез в тумбочку — и на столе появилась бутылка водки. — Во, красавица! А?

— Я не буду пить, Антон Петрович…

— Зови меня просто Антоном, или ты думаешь, что я старше тебя? «Не буду пить»… Как будто его насилуют! Ах, Стасик-Стасик, я ведь не алкаш какой, ты не подумай, но почему бы не выпить ради дружбы? А? Или мы с тобой не христиане?

Удивительно было, откуда столько слов берется у этого маленького невзрачного человека, который, кстати, напоминал чем-то Станиславу его отца. Чем? Комплекцией своей? Поведением? Уверенностью в себе? Критическим отношением ко всему остальному миру? Антон Петрович с первых минут подавил Станислава этими своими качествами. Пока новые знакомые сидели и выпивали, Антон Петрович сообщил массу подробностей о себе — о том, что работает он инженером по технике безопасности на заводе железобетонных изделий, о том, что на Шахантауре землетрясение разрушило дом, в котором он снимал комнату у одной знакомой старушки, и что он — ха-ха! — едва унес ноги в то утро и спас свою хозяйку. Антон Петрович рассказал также, что на железобетонном заводе он недавно, до этого был заместителем начальника цеха на домостроительном комбинате, но… ушел по собственному желанию; он и начальником был, и главным инженером, и…

— Да в Ташкенте нет ни одного приличного предприятия, на котором бы меня не знали! — хвастался он, распаляясь все больше и больше. — Но мне не везло, черт возьми… Говорят: «Ты, мол, такой-сякой, не мазанный, и будет лучше…» Понимаешь, какие хорошие? Я им доказываю: «Христиане вы или нет? Меня — и увольнять? Спасибо! За все отблагодарили!» — Антон Петрович заглянул в лицо Станиславу красными глазами. — Нет, конечно, Стас, ты не подумай, я по собственному желанию всегда, но если бы они меня уважали, — вот что я у тебя хочу спросить, — если бы они меня уважали, а? Разве бы тот же директор… — Он ударил кулаком по столу. — А пошли они все к… Стас, Стасик, я рад, что ты меня понимаешь, что именно ты здесь оказался, а не какая-нибудь… Одному знаешь как тошно? Словом не с кем перемолвиться, душу не с кем отвести!..

В тот день, когда бутылка с водкой наполовину опустела, когда «пригляделось» лицо нового знакомого и его обильная речь, его тонкий голосок больше не резали слух, когда расплылись очертания комнаты, когда за окном начиналась вечерняя жизнь миллионного города, когда Станислав ощутил вдруг душевную радость и к нему пришла уверенность в том, что все будет хорошо и что осталось совсем немного до того момента, когда он начнет новую жизнь, — а он сумеет начать новую жизнь, потому что не ханжа и у него нет предрассудков, — когда, иными словами, потребность высказаться стала вдруг настолько острой, что он с трудом дождался последней реплики Антона Петровича, чтобы вставить свою, он начал говорить о том, что иногда и ему очень тошно становится, если не с кем переброситься словом, что он все время сидит, как сыч, в этой конуре, и нет человека, которому можно поплакаться в жилетку. До чертиков все надоело!.. Но ничего… ничего… Скоро я уеду (продолжал он): меня ждут в другом месте… Что? Зарплата? Какая зарплата? Нет, не знаю… Наверно, такая же… Если не меньше!.. Разве в этом дело? Меня ждет женщина, ради которой я согласен на любую зарплату, понимаешь? А что касается деревообработки, то… брошу я ее, наверно… Вот она где у меня сидит! У меня я отец был станочник… и брат тоже вот… начальник цеха!.. А мне только тридцать лет… Еще не поздно, верно? Пять лет — и можно окончить институт! Вот тебе и профессия на всю жизнь. Чего стесняться-то? Пять лет — это пустяк!.. Смотри, Антон Петрович, если, допустим, я не пойду в институт, то через пять лет я тоже буду вот так же мучиться. А?.. И снова буду страдать: ах-ах, у меня нет хорошей профессии, я никчемный человек!..