В середине июня в Ташкенте снова появилась Людмила. В такой же предвечерний час, как и в первый свой приезд, она переступила порог комнаты, в которой жил Станислав Вахтомин:

— Можно?

Удивление и радость были такими большими, что Станислав только одно слово и сумел выдохнуть:

— Людочка!

В один миг на задний план отошли все другие чувства. Людмила! Неужели это была она — такая нежная и прекрасная, такая женственная и близкая? На задний план отошли не только Юрий Вахтомин и деревня, не только Ольга Барабанова и ее терапевтическое отделение, не только предстоящая поездка на родину, но и существование «рецидивиста» Кости — мужа Людмилы Обуховой.

— Я не ожидала, что ты так хорошо меня встретишь, — сказала Людмила после того, как с восклицаниями и приветствиями было покончено.

— Мы с тобой не чужие, — сказал Станислав.

— Да, но все же…

— Ты зачастила в Ташкент.

— Это плохо или хорошо?

— Хорошо, конечно… А с Олей кто?

— Оленька уже большая… Если бы ты ее увидел! — Людмила грустно улыбнулась. — С ней осталась Дильдор Аскаровна, кто же еще.

— Замечательно! Так я и думал. Как она поживает?

— Все так же. В последнее время часто говорит о том, что хочет поехать в Учкент.

— В Учкент? Зачем?

— У нее там родственник. К нему, говорит, поеду, детей нянчить буду. Одна, говорит, я больше не могу.

— Понятно.

— А ты как поживаешь?

Станиславу показалось — и он даже приготовился услышать эти слова — что Людмила добавит сейчас фразу «…мой милый солдатик»; но, конечно же, она не произнесла этих слов.

— Да вот, — ответил Станислав не очень охотно, — собираюсь съездить домой.

— В Россию?

— Конечно.

— Там кто у тебя? — спросила Людмила с видом человека, который все знал, но забыл.

— Брат.

— Да-да! Брат. Юра, кажется? Я помню.

Людмила была в легком розовом платье, волосы цвета жженого кирпича — ее замечательные волосы, которые Станислав так любил когда-то — падали ей на плечи.

— Почему ты… — Станислав сглотнул комок, который вдруг застрял в горле. — Почему ты в то лето так быстро уехала?

— Я не быстро! Я была здесь еще целую неделю…

— Но…

— Почему я больше не пришла, да?

— Вот именно. Могла бы…

— Я приходила один раз. Тебя не было. А потом я решила, что это ни к чему — снова заводить какие-то отношения. Правильно? Теперь мы чужие…

— Мне ты не чужая…

— Да? — Людмила неопределенно покивала головой. — Конечно, все же мы были муж и жена. Мы не можем быть совсем чужими… Но и любовницей твоей я больше не хочу быть.

— Любовницей? Где ты раскопала такое слово?

— Раскопала вот…

— Ты по-прежнему любишь фантазировать, — сказал Станислав.

— Я такая… А ты по-прежнему не понимаешь юмора?

«Какой юмор?» — хотел спросить Станислав, но промолчал.

— Ты снова приехала обмениваться опытом?

— Ага! Я теперь часто буду приезжать.

— Понятно… Да, а что с твоим Костей? Тот раз я не понял…

— Что, что… — Людмила опустила глаза и начала смотреть на носки своих туфель, поворачивая их и так, и эдак. — Что может быть с этим рецидивистом? Я помню, как ты всегда смеялся, когда я говорила «рецидивист». Да? А он действительно много раз сидел, и сел снова.

— Зачем же ты связалась с таким… негодяем?

Людмила резко вскинула голову, но тут же снова опустила ее. Тихо ответила:

— Для тебя он, может, и негодяй, а для меня… Ты ничего никогда не поймешь.

— Тебя — да. Тебя я уже никогда не пойму. Извини. — Станислав быстро провел ладонью по ее плечу. — Но именно такая ты и была мне дорога…

Людмила пристально посмотрела ему в лицо. В глазах у нее стояли слезы.

— Теперь его посадили на двенадцать лет, Стасик.

— На две…

В это трудно было поверить. Если бы не слезы в глазах Людмилы, Станислав мог бы принять ее слова за шутку, — на его памяти были случаи, когда Людмила шутила более безответственно. Но в эту минуту все обстояло иначе: Станислав слышал, что сейчас преступникам больше пятнадцати не дают. Выше только расстрел. Людмилин Костя должен был совершить очень тяжкое преступление, чтобы заработать двенадцать лет тюрьмы. Оборвав себя на полуслове, Станислав выжидательно и несколько растерянно смотрел на Людмилу, смотрел в ее глаза, полные слез, и не знал, чем успокоить эту близкую ему женщину. Он снова погладил ее по плечу, но этот его жест, как и следовало ожидать, вызвал новые слезы, и Людмила, уронив голову на стол, заплакала в полный голос. Станислав растерялся еще больше; он знал, видел много раз в кино, что человеку в таком состоянии, в каком была Людмила, надо обязательно дать воды — человек сделает несколько глотков и успокоится, и вытрет слезы, и начнет рассказывать дальше… Что рассказывать? Станислав почти механически наполнил холодной водой стакан и подал его Людмиле. Но Станислав забыл о том, что в комнате у него сидит именно Людмила, а не кто-то другой; он забыл, что в любую минуту настроение Людмилы может измениться, что она может засмеяться в тот самый момент, когда из глаз продолжают еще бежать слезы.

Так и случилось. Именно в ту самую минуту, когда Станислав поднес к губам гостьи стакан с водой, Людмила вдруг издала какое-то странное восклицание и рассмеялась:

— Ну и лицо у тебя, мой милый солдатик! — Слова «мой милый солдатик», прозвучали очень естественно — почти так, как они звучали в «доброе старое время». Она продолжала еле более повеселевшим топом. — Воду мне подал! Стасик, да ты что? Разве я кисейная барышня?

— Ну… — Он был взволнован больше, чем его гостья. — Никогда не знаешь наперед… — Он произносил совсем не те слова, которые ждала от него Людмила. — Я тебе сочувствую, Люда… Честное слово… Это невероятно!.. Двенадцать лет… — Он на миг представил себе, что его самого лишили свободы на целых двенадцать лет, и ему стало жутко. — За что его… так?

— За бандитизм, — последовал лаконичный ответ.

— Невероятно.

— Только не заставляй меня рассказывать подробности.

— Зачем они мне?

— И осталась я снова у разбитого корыта, — Людмила грустно улыбнулась. — Как будто и тебя никогда не было, и Костя не освобождался… Как будто всегда так было: я и Оля. И Дильдор Аскаровна.

— Замечательная женщина Дильдор Аскаровна, — сказал Станислав, желая направить мысли Людмилы по другому руслу.

— Да, она мне много помогает, — сказала гостья. — Плохо будет, когда она уедет в Учкент… — Она помолчала. — Знаешь, я иногда очень жалею, что мы тогда сразу не послушались твоего друга. Уехали бы на строительство комбината, и… — Наверное, Людмила хотела добавить слова о том, что, если бы они сразу стали жить в Учкенте, то, возможно, многие проблемы отпали бы сами по себе. Людмила не договорила потому, наверное, — сделал вывод Станислав, — что вовремя вспомнила о своей переписке с человеком из «почтового ящика». Она прерывисто вздохнула, как это всегда бывает после долгого плача, поправила прическу. — Я сама во всем виновата, Стасик! Бог меня покарал — и правильно сделал. Куковать мне теперь всю жизнь соломенной вдовой.

Станиславу минуту тому назад жутко, стало не потому, что Людмилиному Косте дали двенадцать лет. Он не жалел этого человека, который оказался действительно рецидивистом, без кавычек. Он ужаснулся не только потому, что на миг представил себя на его месте, но потому, в первую очередь, что Людмила осталась одна.

Наверное, Людмила прочитала у него на лице все, что он думает. Она вдруг невесело рассмеялась:

— Только не вздумай меня жалеть! И не воображай, что я приехала, чтобы… что я пришла, чтобы…

— Люда, я…

— Это невозможно, я знаю… Даже если бы я захотела этого, ничего бы не получилось, потому что есть Оля, и Оля уже не такая маленькая девочка, какая была…

Он кивнул:

— Я, Людочка, даже и мысли не допускал, что…

— Даже мысли? Эх, ты! Мысль мог бы и допустить, ничего с тобой не случится… Все же мы с тобой прожили несколько лет!..